Я взглянул на часы – массивный командирский брегет, болтавшийся на моём узком запястье. Я купил его у Гошки, соседа по парте, разбив копилку о дверной косяк. Целый час мы выстраивали полки из медяков, а расплатившись, я отдал приятелю и альбом с марками, ведь часы, как оказалось, ещё и светились в темноте.
Гошка загнал меня в кладовую и, погасив ночник, поднёс «командирские» циферблатом к моим глазам.
– Хочешь секрет? Гляди, как горят.
– Ага…
– А почему, знаешь?
– Батарейки?
– Балда… Плавники это удильщика глубоководного… Их в Марианской впадине по пальцам пересчитать.
– Подумаешь, – скривился я, прикидывая, во что мне обойдётся эта вещица.
Но то было год назад. А сегодня я был полноправным хозяином луковицы – водостойкой, не бьющейся, с гравировкой «СССР» на нержавеющем корпусе.
Стрелки указывали на пять утра.
Тихо, как вор, я стянул шорты со спинки стула и, натягивая их, пританцовывая на одной ноге, подошёл к окну.
Утро теплилось, но даже в этой грохочущей синеве я видел, как пляшет моя грудь – впалая, как у дистрофика, – и в ужасе подумал: «А что, если я умру? Что, если и сердечко мое вот так же пустится в бега?»
Холод половиц обжег пятки, и я подумал, что было бы глупо простудиться в такой день. Но больше, чем свалиться с температурой, я боялся, что мысль о «драконе» выскользнет из моей головы и покатится по комнате, гремя и подпрыгивая, как пятак. Я знал, что трезвон разбудит мать, и что заспанная, не умытая, со свалявшимися волосами, она обрушит на мой остриженный лоб свою натруженную руку. Вот тогда всё коту под хвост. Вот тогда-то душа моя и предстанет перед её суровым взором ворохом наспех сшитых страниц. Все, что я впишу в этот блокнот, все мои каракули мать расшифрует и пронумерует. Она прочтёт меня: от корки до корки. Она узнает всё о побеге, который я затеял, и о доме в тени старых лип, куда цыгане привезут «дракона» этим майским утром, и где меня напрасно будут поджидать грузчики.
Я знал, что, если мать посадит меня под замок, пяткам моим не сверкать у дома тетушки, когда «змия» станут поднимать лебёдками на второй этаж. И тогда пиши – пропало, тогда мне не увидеть, как чумазые, полусонные грузчики, чертыхаясь и пыхтя цигарками, зажатыми между кривыми и редкими зубами щербатого рта, впихнут «трёхпалого» в окно, не услышать проклятий, которыми «лежебока» станет сыпать при каждой царапине на его смоляной, как воронье перо, чешуе.
Я топтался у двери, ни жив ни мертв, боясь, что мысль, обронённая мной, разбудит квартал. Но мать даже не пошевелилась, когда, взобравшись на табурет, я стянул с гвоздика ключ и вставил бороздкой в замочную скважину.
В шесть я выбежал из дома. А без четверти семь «КамАЗ» с «рептилией» нагнал меня у ворот парка, куда я юркнул, чтобы срезать путь.
Мы двигались ноздря в ноздрю. Но, то ли от недосыпа – всю ночь я таращился на часы, – то ли от немощи, – весной губы мои покрывались авитаминозными корками, ресницы спутывала дрёма, а фантазия пускалась во все тяжкие, – но, очутившись в медвежьем углу парка, я впал в ступор. Я не знал: метаться ли в поисках выхода, или упасть ничком на чёрную, пахнущую перегноем клумбу, пока бодрый милицейский пёс не уткнётся холодным, шершавым носом в моё бледно-землистое лицо. Страх стреножил волю, но и придал сил. Я стал плутать. А когда, озябший, с разбитыми в кровь коленками, я очутился у особняка, взятого под стражу голыми, почерневшими за зиму липами, хвост ящера уже торчал из балкона, как вымазанный в чернике язык, которым гигант, казалось, дразнил меня за нерасторопность.
