Купеческий клуб. Солидно обставленная гостиная, против зрителя портрет Александра Третьего во весь рост и в шапке, – тучная, чёрная фигура на голубоватом фоне, за нею – какие-то колонны, они напоминают ленинградскую Биржу. В глубине сцены – широкие двери в двухсветный зал, видно эстраду, на ней – стол, покрытый красным сукном, за столом, на стене – золотая рама, портрет Николая Второго вынут из рамы, в раме торчат два красных флага. Перерыв заседания, в зале остались и беседуют несколько маленьких групп, они постепенно тают, выходя в гостиную, а из неё – в двери налево, в буфет. Направо – дверь в карточную. В уголке, около неё, сидит на краешке мягкого стула, свёртывая козью ножку, старичок Иосиф, поп, в мужицких сапогах, ряса выцвела, остроносый, лысоватый, в очках. Из зала выходят: Павлин, Порфирий Петрович Нестрашный, бывший городской голова и председатель местного союза Михаила Архангела, он – с палкой, прихрамывает; Кузьма Лисогонов, фабрикант.
Лисогонов. Ты, отец Павлин, погоди рассказывать, я пойду чайку спрошу. (Остановился, смотрит на портрет царя, вздохнул.) Что, ваше величество, сынка-то у тебя – рассчитали? Эхе-хе…
Нестрашный (садясь к столу, угрюмо). Есть у меня догадочка, что Лениным да большевиками кадеты пугают нас. Расчётец у них такой – пугать.
Павлин. Боюсь, что в этом случае – ошибаетесь вы. Ленин – воплощение материализма, злого духа, – земной, грубейшей, диавольской мудрости…
Нестрашный. А ты, когда во второй Думе эсером был, небесную мудрость воплощал?
Павлин. Ирония ваша едва ли уместна. Во второй Думе, если помните, духовенство было представлено весьма обильно, и в этом сказалась воля народа…
Нестрашный. Н-да… Пошли попы вприсядку…
Павлин. Взглянув же углублённо, мы увидим, что эсерство, отказавшееся от террора, вполне способно к слиянию с кадетизмом, а сей последний является наименьшим злом и – как видим – заключает в себе дальнейшее тяготение направо.
(Подходят и присаживаются к столу: Целованьев, хозяин городских боен, и Троеруков – мукомол, человек лет 50, очень похожий на Александра Третьего; о своём сходстве с царём Троеруков знает. В дверях зала Василий Достигаев беседует с Мокроусовым; Мокроусов – в штатском, он – заведует хозяйством клуба. Так же как и Достигаев, он мелькает на сцене в продолжение всего акта. Достигаев – старшина клуба – ручки в карманах, прислушивается ко всем разговорам, вступает во все беседы, оставаясь один, задумчиво посвистывает.)
Целованьев. О чём беседа?
Павлин. Вот, Порфирий Петрович говорит, что кадеты нарочно пугают нас Лениным с братией его; пугают, как я понимаю, того ради, чтоб торговое сословие подалось влево, к ним, кадетам, в их власть…
Целованьев. А ты, отец Павлин, разве не кадет?
Павлин. Никоим образом и никогда не склонюсь. Я вообще…
Достигаев (подошёл). Да, вообще-то вот – как?
Павлин. Казалось бы, ежели царствующая персона признана не соответствующей значению своему и делу, – изберите другое лицо. У нас ещё сохранились и благоденствуют потомки Рюрика, удельных князей дети…
(Лисогонов возвратился, официант несёт стакан чаю и – в чайнике – коньяк.)
Достигаев. Потомки, пустые котомки…
Троеруков. Во сне живём…
Лисогонов. В буфете Звонцова ругают – любо слушать!
Целованьев. Н-да… комиссар Временного правительства, вроде губернатора нам…
Троеруков (лениво). А давно ли он в конторе у меня сидел, дожидался смирно, когда я его позову?
Нестрашный. Что скажешь, Достигаев?
Достигаев. Слушаю.
Нестрашный. Хитришь всё.
Достигаев. Учусь.
Нестрашный. Нельзя понять – куда ты метишь!
Достигаев. А ты, Порфирий Петров, куда?
(Нестрашный молчит. Все смотрят на него, ждут. Не дождались.)
Павлин. Между прочим, гражданин Звонцов в речи своей коснулся – и весьма обидно – церкви. Среди многих обычных и легкомысленных поношений, коими господа интеллигенты привыкли обременять духовенство, указал он и на то, что, дескать, нужно устранить из богослужения древнеславянский язык, дабы сделать глас божий более вразумительным душе пасомых – наивной душе народа нашего.
Нестрашный (угрюмо). Наивная! Тоже, сказал! Положи-ка палец в рот ей, наивной… сукиного сына дочери!
Целованьев. С войны-то бегут и бегут.
Лисогонов. Вся Россия дезертирует…
Павлин (возбуждаясь). Причиною чего служит злокозненная проповедь о свободе мысли, воле народа и прочем…
Нестрашный. А во время второй Думы ты всё-таки с эсерами обнюхивался и сам всё это проповедовал.
Павлин. Утверждение – голословное. Возвращаясь к речи господина комиссара Звонцова, должен сказать: мнение его о языке ниспровергается тем фактом, что католическая церковь пользуется в службе богу языком латинским.
(Поп Иосиф, свернув козью ножку, закурил.)
Павлин. Однакож крепость и сила римской церкви от сего не страдает, и даже удары еретиков, подобных Лютеру…
