«Сегодня ночью мне в голову пришла забавная мысль. Индуисты верят в переселение душ. Так? Так. Получается, что тысячелетиями на свете живут практически одни и те же люди, но в разных обличиях. „Пускай живешь ты дворником – родишься вновь прорабом. А после из прораба и до министра дорастешь“. Примерно так. Но ведь население земли растет! Что при неизменном количестве душ выглядит странновато. Количество душ неизменно, а количество тел с каждым годом увеличивается. Дураку понятно, что душ на всех не хватит.
Но ведь мы живем, плодимся и неплохо размножаемся. Напрашиваются два вывода. Либо половина жителей земли живет без душ. Что в принципе объясняет все безобразия, которые творятся на земном шаре. Либо кто-то там наверху вынужден резать каждую душу на куски, как именинный торт, чтобы каждому досталось хотя бы по кусочку. Это тоже многое объясняет.
В любом случае, ситуация с душами довольно поганая. А значит, Царства Божьего на земле нам не видать как собственных ушей. Да ладно царство. Самое обидное, что такие псы, как я, никогда не останутся без работы. Более того – чем мельче будут душонки, тем больше у нас будет работы.
За ужином поделился этой мыслью с Ириной. Объяснял долго, путано, сбиваясь с мысли. В общем, очень долго объяснял. Пару раз приложился к стакану, чтобы перевести дух и поднабраться сил. Ирина слушала молча, но при этом смотрела на меня как на полного идиота. А потом притащила из книжного шкафа книжонку какого-то поэта из современных. Раскрыла и ткнула пальцем в строки. Вот в эти вот:
«Но ведь растет народонаселенье.
Твои индусы, брат, не замечают?
Вот наши души – новые творенья?
Иль это прежние, дробясь, мельчают?»
Всего четыре строки. А я пыхтел десять минут, чтобы объяснить. До чего все-таки удивительная вещь эта поэзия. Каждое слово стоит двадцати.
Не знаю почему, но мне стало обидно. Вероятно, это из-за того, что за ужином я принял грамм триста водки, а после водки я всегда становлюсь болтливым, обидчивым и сентиментальным.
С Ириной у нас по-прежнему швах. Как две половинки одного куска. Только один из них свежий, ароматный, смазанный бутербродным маслом, а второй – засохший, черствый, грязный, несъедобный. Который из этих двух кусков я? Ответ очевиден.
Вообще, забавный у нас с ней был разговор.
– Ир, – говорю, – может, сходим куда-нибудь? Развеемся.
– Куда? – спрашивает, а сама смотрит так холодно, не глаза, а две замерзшие лужицы.
– В кино, – отвечаю. – Мы с тобой сто лет не были в кино.
– Турецкий, но ты ведь на самом деле этого не хочешь.
– Может быть, – отвечаю. – А может быть, хочу.
– Если и хочешь, то не со мной.
– А с кем?
– С кем-нибудь другим. Помоложе да поярче меня и другого пола.
Хотел возразить, а потом махнул рукой. Что тут скажешь? «Может, да. А может, нет». Хорош ответ.
– Ладно, – говорю. – Тогда ты, наверно, не будешь возражать, если я проведу остаток вечера в баре?
– Что ты, – говорит, – милый. В последнее время бар тебе – дом родной. Разве я могу лишить человека дома?
– Не можешь, – отвечаю с кривой ухмылкой.
Она пожимает плечами:
– Тогда к чему эти вопросы? Иди куда хочешь.
Встала, собрала тарелки, бросила их в раковину и ушла в спальню. Вот и поговорили.
Ладно, я не в обиде. Бар так бар. Но на душе осадочек. И эти дурацкие вопросы в голове… Все время крутится – «Что же с нами, черт возьми, происходит? И когда это началось? И что такое „это“?
Кстати… вернее, совсем некстати, но… сегодня вечером позвонил Плетнев. Говорит, утром в «Глорию» заедет какая-то барышня. Барышня «жутко волнительная». Позвонила и раскудахталась в трубку: «Подруга пропала! Убили, зарезали, утопили! Жуть! Кошмар!» В чем там суть я так и не понял. Не до того было. Вообще, надо завязывать с «Глорией». Надо, Саня, надо. Чувствую себя детсадовским полицейским. Скоро буду подряжаться на поиски детских подгузников.
Частный детектив, специалист по поиску украденных подгузников Александр Турецкий! Звучит неплохо. Может быть, даже прославлюсь на этом поприще, и мою физиономию напечатают на обложке журнала «Работница». Чем не слава?»
Александр Борисович усмехнулся, пару секунд помедлил, потом закрыл тетрадь, бросил ее в верхний ящик стола и запер его на ключ.
Рука потянулась за сигаретами, однако пачка была пуста. «Черт!» – сказал Александр Борисович, смял пачку в кулаке и яростно швырнул ее в урну для бумаг.
На кухне Турецкий долго рылся в шкафах, затем пошарил на антресолях, однако сигарет нигде не нашел. На улицу идти не хотелось. Александр Борисович потихоньку прошел в спальню и прислушался к дыханию жены. Ему показалось, что дышит она неровно, прерывисто.
– Ир, – тихо позвал Турецкий.
Ответа не последовало.
– Ир, ты не спишь?
– Сплю, – ответила жена.
– Слушай, ты не видела мои сигареты? Целый блок где-то оставался.
Ирина протянула руку и включила лампу. Сонно поморгала, привыкая к свету, затем посмотрела на часы.
– Турецкий, ты разбудил меня в два часа ночи, чтобы спросить про сигареты? – спросила она с металлом в голосе. – У тебя совесть есть?
– Если бы не было, я бы дождался четырех часов утра, – ответил Александр Борисович, стараясь сохранить «хорошую мину при плохой игре».
