Поезд проносится мимо, грохоча колесами. Солнце отражается в окнах и слепит нам глаза зайчиками.
– Пошел ты нахуй! – ору я в небо, выбрасывая вперед руку с сжатым кулаком и хлопая себя по сгибу локтя. Металлический грохот заглушает мой голос, но я кричу еще сильнее, пока в глотке не начинает что-то скрежетать. – Ебись конем, сука! Никогда тебя не прощу, слышишь? Никогда, блядь, никогда, сука ебаная, блядь!
Луц тоже что-то кричит, запрокинув голову и придерживая соломенную шляпу-трилби на затылке. Поток воздуха отбрасывает волосы за спину, бьет в лицо, словно хочет, чтобы мы взяли свои слова назад. Поезд проезжает и наступает тишина. Иногда мы не успеваем до тишины, и наши слова зависают в воздухе. Что ж, тем больше шансов у того, кому они адресованы, их услышать.
В городе трудно найти место, где можно орать во всю глотку, а нам с Луцем это необходимо. Поэтому мы приходим к путям, ждем поезда и высказываем Богу свои претензии в самой доходчивой форме.
Луц тянет меня за руку, и мы, скользя по липкой грязи, спускаемся к дороге.
– Полегчало? – спрашивает он. Голос у него немного сел.
– Не знаю. Не настолько, чтобы говорить об этом всерьез. – Я тоже охрипла. – Мне никогда не будет легче.
От этих слов щиплет в носу и печет глаза. Прошло больше двух лет, а я всё еще не смирилась. И Луц не обещает, что будет легче, что когда-нибудь всё пройдет, – он-то знает, что нет. Его младшая сестра утонула почти десять лет назад. Он показывал мне снимок: девочка-подросток, красивая, как сам Луц, стоит в раме солнечного света и улыбается в камеру далекой, ушедшей улыбкой. Луц говорит, я похожа на нее, хотя мне кажется, что сходство очень приблизительное. Мы с ним составляем маленькое общество тех, кто так и не вступил в фазу принятия. Я до сих пор в фазе отрицания и никогда не говорю «умер» – только «ушёл», «он больше не здесь». Луц завис на гневе. Хотя гнев – это последнее, что приходит в голову, когда вы видите Луца. Скорее вы спросите себя, как этого мальчика с фарфоровой кожей и сияющей улыбкой угораздило родиться среди серых панелек и сохранившихся со времен соцлагеря промышленных строений. Мужчины здесь такие же, как здания: невысокие, крепкие, коротко стриженые и абсолютно безликие в своих тёмно-синих или черных спортивных костюмах. Луца я бы сравнила со Старым городом. Старый город я люблю.
На дороге мы счищаем грязь с подошв: мои говнодавы почти не пострадали, а кеды Луца промокли насквозь.
– Пойдем на пляж?
– Что там делать?
– Просто посидим. Кеды твои посушим, у тебя ноги мокрые.
– Да срать.
– Простудишься.
– Срать.
– Ладно, что ты предлагаешь?
– Не, ну если хочешь, пойдем на пляж.
– Ты всегда так. Только не говори…
Мы в один голос говорим: «Срааать» – и ржем, как подорванные. Наверное, всё-таки от крика становится чуть легче.
До пляжа не далеко, но идти туда по тропинке, через голые серые деревья и какие-то кусты, торчащие из грязи, словно ебанутая икебана. Хотя сейчас только февраль, погода стоит совсем весенняя: асфальт в городе уже сухой, солнце жарит спину сквозь парку. На пляже ни души – разгар рабочего дня, к тому же, правда, что здесь делать в феврале? Вокруг жуткий срач, река выносит на берег всякое говно и отступает – типа я тут ни при чем.
Луц находит более-менее чистое место, стелит бушлат на влажный песок, и мы садимся рядышком, гораздо ближе, чем просто друзья. Тем не менее, мы не трахаемся, чтобы не нарушить протянутую между нами паутину связей, мыслей и жестов. Секс – это низкие вибрации, он только всё портит.
– У тебя волосы в колтун сбились. Почему ты не пострижешься? – Я пальцами расплетаю спутанные кудри Луца, доходящие до середины шеи.
– Что ты сегодня такая заботливая? Деньги нужны?
Я возмущенно фыркаю.
– Я всегда заботливая.
– И тебе всегда нужны деньги.
– Признаю. Но прямо сейчас – нет.
– Трахалась с кем-то?
– Думаешь, я таким образом зарабатываю?
– Просто спросил.
– Ты ничего просто так не спрашиваешь.
– Ну правда, просто так спросил. Выпить хочешь?
– А у тебя есть?
– А то. – Луц достает из заднего кармана фляжку.
– Пожрать бы. На голодный желудок я блевать буду.
– Да блюй, не страшно. Тут нет никого.
– Гаденыш ты. – Я седлаю Луца, наваливаюсь всем весом, прижимаю запястья с паутинкой голубых вен к песку. Лицо перед моими глазами такое нежное – Луц, наверное, еще не бреется – по крайней мере, я никогда не видела его с щетиной. Тело у него тоже безволосое, только узкая дорожка ведет от пупка к ременной пряжке и спускается ниже.
– Плюнь мне в рот, – говорит Луц.
– Что?
Сколько его знаю, не могу привыкнуть к его кинкам.
– Плюнь мне в рот.
– Если ты хочешь…
Я наклоняюсь к нему ниже, собираю слюну (это нелегко, потому что во рту сухо, как у монашки между ног) и спускаю ее в открытый рот Луца. Между нами протягивается тонкая струйка и через секунду пропадает. Я вытираю губы.
– Доволен?
Вместо ответа он подминает меня, прижимает к песку, наклоняется и лезет языком мне в рот. Я не сопротивляюсь, но и активности никакой не проявляю.
– Дай мне свой язык, – говорит Луц.
