«Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя
И, погасив свечу, опять отправлюсь я
В необозримый мир туманных превращений,
Когда мильоны новых поколений
Наполнят этот мир сверканием чудес
И довершат строение природы, —
Пускай мой бедный прах покроют эти воды,
Пусть приютит меня зелёный этот лес. Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.»
Николай Алексеевич Заболоцкий. «Завещание».
Вокруг собрались толстые жёлтые стены. Их тесные коридоры загоняли в самые тёмные уголки. Воздух, сгустившийся меж ними, давил мёртвым грузом, опускал к полу. А в окружающей тишине – только приглушённые разговоры вдали, совсем спокойные и беспристрастные, отчего накатывало ещё большее отчаяние, – здесь никто не придёт на помощь, здесь все чужие.
За окнами только пустынный двор, да и сами окна большей частью зашторены, – пропускают лишь тонкие полосы тусклого света. И длинные коридоры всегда молчат и чего-то ждут, словно сейчас из-за поворота выйдет некто страшный, услышав шаги нарушителя. Куда ни ступи, эхо будет ещё долго разноситься по зданию от каждого движения. И пусть не было видно, чтобы кто-то следил тут за порядком, долгое пребывание здесь дарило воображению невероятные ранее образы. Настенные часы, будто вылупленные глаза, мнили над некоторыми дверями; старомодные портреты на стенах оживали, жадно разглядывали помещения, но, казалось, совершенно не человеческими глазами: вправду оживи какой-нибудь портрет или памятник, именно так он, наверное, и смотрел бы – не мигая ни одним глазом.
Правая нога, прижатая к полу уже на протяжении нескольких минут, затекла. Да и остальное тело как бы окостенело без движения, – стены, как зыбучий песок, хотели затянуть внутрь себя. Такая судьба была совсем не желанна. Но и встать было очень трудно. Если человек встаёт, то, получается, затем ему нужно идти. Идти обратно в ту тесную аудиторию представлялось очень страшным испытанием. Первыми зашевелились зарытые в волосы пальцы. Одна рука взялась за другую. Костяшки, обтянутые влажной кожей с голубоватыми пятнами чернил, громко хрустнули, разрывая относительную тишину, и он замер в страхе. Боль быстро ушла, суставы больше не хрустели. От такого мелкого возбуждения он всё-таки решился идти. Спина легла на стену, и ноги после небольшого усилия подняли туловище. Рука не забыла подобрать с пола и книжку. Книжка достаточно маленькая, но оттого не менее толстая. В основном страницы её обжигали глаза девственными кремовыми листами. На первом листе, сразу под обложкой из кожи, на расчерченных строках были написаны имя и образовательное заведение. Почерк – ровный и твёрдый, словно писавший смертельно боялся отклониться от идеала хоть на одну чёрточку.
«Люк Тайвакурси
Первый метаграфический институт имени Озагона»
Он не открывал книжку-журнал. Он знал и про то, что на первой странице, и про то, что на последующих сорока семи, плотно заполненных записями. Знал досконально, как одержимый монах, способный прочесть любую молитву Ерору по первой же просьбе – когда и где угодно. И книга-то была не первой. Не считая черновых записей, не считая выученных на зубок толстых томов-учебников, свой личный журнал он знал наизусть, ибо переписывал его не один раз и будет ещё. Любая ошибка или неточность были неприемлемы. Записи обязаны были быть точнее королевских законов. Иначе автора в будущем ждала незавидная участь.
Закрепляя его на поясе с помощью ремешка, Люк глубоко вдыхал бедный воздух и выходил из-за поворота в коридор. Туннель со множеством кабинетов тянулся в разные стороны без видимого конца. Ровно уложенные друг к другу доски почти не скрипели, однако ступать по ним всё равно было страшно. Люку шестнадцать. Кажется, он давно должен был привыкнуть к атмосфере и порядкам института. Но он не был готов к тому положению, в котором ныне находился. Он не был тем человеком, на которого стоило столько возлагать. Опуская плечи вслед за руками в карманах, он шёл обратно, специально замедляя шаг. Глаза цеплялись за ручку каждой из дверей. Они все похожи, будто братья-близнецы, но при этом Люк точно знает свою. Даже не считая, он может вслепую достигнуть нужной двери, тактично постучать два раза и войти, вытянувшись на пороге в струнку. Меньшее, чего хотелось, так это закрывать глаза в этом коридоре. Вдруг и правда здесь ходит некто, который, улучив момент, точно нападёт на слепца.
Тихий стук по дереву. Лицо принимает нейтральное выражение. Руки вытягиваются вдоль бёдер. Пересекая порог, Люк кланяется в сторону кафедры, механическим движением закрывает дверь и отправляется к своему месту. Аудитория – комнатушка, наполненная запахом бумаги и табака учительской трубки. Тишина здесь соответствующая, так что громче сопения подростков только скрипучие перья. Когда все сидят, склонив головы каждый над своей бумажкой, не стесняясь своего роста, у кафедры стоит мрачный мужчина. Он не стар, однако глаза у него пожилые. Ему лет сорок, а в волосах, ближе к затылку, уже белеет седина. Трубка отложена в сторону, он смотрит на каждого из детей по очереди, но сейчас отвлекается на Люка. Он чувствует, как за его шагом следят, чтобы тот оставался ровным. Люк не обманывает ожиданий и садится на стул. На него больше не смотрят, и он облегчённо глотает.
