Близкий разряд молнии осветил напряжённые лица трёх мужчин, укрытых от стихии лишь тонким стеклом передней гондолы. Каждый из них сотни раз видел грозу. Но никто и никогда через неё не летал.
Громовой удар сотряс корпус корабля. Молнии всё ближе, любая из них способна нащупать шёлковые баллонеты, наполненные водородом и горючим светильным газом.
И тогда – взрыв. Ослепительная вспышка над чёрными морскими волнами. Грохот, перекрывающий грозу, как прощальный салют погибшим…
Но пока они живы, нужно сделать всё возможное, чтобы уцелеть!
Капитан, тёмноволосый мужчина лет сорока с раздвоенной жёсткой бородкой, отдал серию команд.
– Немедленный подъём над грозовыми облаками, господа! Лево на борт! Открыть клапаны балласта. Руль глубины вверх до упора! Полный ход!
Последние два приказания он выкрикнул в переговорную трубу, подобные встречаются на мостиках морских судов. Команды были услышаны в задней гондоле. Летящий в ней механик под аккомпанемент завывания ветра повернул топливный кран, давая машине полные обороты, и вцепился в штурвал, соединённый с горизонтальным рулём.
Балластная вода хлынула вниз, смешиваясь с ливневым потоком. Дирижабль задрал носовую часть, пытаясь пройти над грозой: у мотора явно не хватило сил бороться со шквалистым ветром и увести корабль от непогоды. Спасение возможно только наверху.
Капитан тревожно глянул в задний иллюминатор. Резкий манёвр создал значительную нагрузку на конструкцию. Баллон изогнулся, кормовая гондола показала бок, ранее невидимая за средней. Исполинская воздушная рука скомкала сигару дирижабля словно тряпку.
Оправдывая опасения, раздался громкий треск, на секунду перекрывший грохот бури. Командир, он же автор проекта воздухоплавательного аппарата, с ужасом представил, как ломаются фанерные стрингеры каркаса…
Главное, что жёсткое испытание не выдержал длинный приводной вал, изогнувшийся в момент наибольших оборотов пропеллера. Он разлетелся на куски. Мотор, внезапно освобождённый от нагрузки, бешено взвыл, тотчас остановленный механиком.
Дирижабль превратился в обыкновенный аэростат, игрушку ветров. Он продолжил набирать высоту среди мглы и грозовых разрядов, а четырём человекам на борту осталось молиться и уповать на Провидение Господне.
За полтора года до злополучного полёта будущий капитан воздушного корабля бочком проскользнул мимо швейцара в зал ресторации. Воздухоплаватель был одет в когда-то приличный, а ныне изрядно поношенный сюртук, заработав подозрительный взгляд официанта. Слишком уж не вязалась потёртая внешность посетителя с солидным обликом степенно обедающих чистых господ; каждый из них оставит не меньше пяти целковых, оттого в полном праве не видеть в зале унылую бедноту.
Неприятный субъект меж тем отодвинул кресло и подсел к двум трапезничающим, чья состоятельность никак не внушала опасений.
– Прошу прощения, господа. Увы, приходится избегать кредиторов. Им не достаёт малости терпения.
– Доброго здоровья, Огнеслав Степанович, – откликнулся первый из них, по фамилии Джевецкий, благообразный и седой, чей говор выдал уроженца польских владений России. – От тюрьмы и от сумы не зарекайся, сами знаете. Позвольте представить, пан Наркевич-Иодко из Минской губернии, замечательный изобретатель и врач. Яков Оттонович, познакомьтесь с господином Костовичем.
Второй поляк весьма сдержанно кивнул. Нечищенные ботинки, лоснящиеся брюки, вытертая сорочка и скрутившийся верёвочкой галстук, робко выглядывающий из-под клочковатой бороды покорителя воздуха, произвели на Наркевича-Иодко не самое лучшее впечатление. Тем паче в преддверии разговора о существенном денежном взносе.
– Всемерно признателен, Стефан Карлович, за уделённое время. И о ваших трудах, Яков Оттонович, премного наслышан, – тональность речи Костовича не соответствовала его более чем скромному виду. Говорил он уверенно, веско и довольно живо, ничуть не смущаясь респектабельных собеседников и собственной потёртости. – Что же касательно нищеты, смею заметить – до неё совершенно далеко. Мой арборитовый заводик успешен и весьма, однако не могу его выручку отдать за акции «Аэроскафа». Тогда банкротство настигнет и товарищество, и второе предприятие. Оба начинания в небытиё канут, увольте от такой напасти.
Пан Наркевич-Иодко подлил водки из хрустального графина и нанизал вилкой кусок осетринки. Его худое, аскетическое лицо аристократа не выразило никаких чувств. Тонкие холёные пальцы были куда подвижнее глаз и бровей. Он принимал водку мелкими глотками, аккуратно закусывая. Казалось, горячительная жидкость не производит ни малейшего действия. Ни крошки, ни пятнышка не возникло на короткой бородке с проседью, столь же чистой осталась салфетка, соперничающая по белизне с манжетами.
Джевецкий выглядел проще. Выпуклая лысина, по-хозяйски растёкшаяся к темени от высокого лба, блестела от близости канделябра с семью свечами. Серебристый ус прихватил каплю подливы, а перед каждым вознесением рюмки к губам доносился отчётливый выдох.
