Огромный барский дом гордо стоял неподалёку от склона горы, плавно
опускавшейся к Волге.
У реки, в небольшой, местами обвалившейся каменной беседке, сидели два мальчика. На коленях одного из них, смуглолицего и черноволосого, лежал томик Батюшкова. Другой колотил палкой по воде, и с завистью поглядывал на курносого рыжего деревенского паренька в просмолённой лодке, который, то гордо хватался за вёсла, то, неумело скрывая испуг, вычерпывал из своего «крейсера» холодную осеннюю воду.
– Акимка, – обратился к черноволосому мальчику его брат, запустив свою палку, наподобие копья, в сторону терпящего бедствие моряка, – а вон за нами гуверняха идёт.
Насмешливые голубые глаза его окинули чуть полноватую фигуру брата и остановились на смуглом мечтательном лице.
Со вздохом захлопнув книгу, тот глянул в сторону лестницы, с кое-где выщербленными ступенями, на спускающуюся молодую женщину с зонтом над головой, и высунул руку из беседки ладонью вверх.
– Кажется, дождь пошёл, – произнёс он, любуясь жёлтой листвой деревьев, покрывающих склон горы от реки и до самой вершины.
– Господа! Маменька зовёт! – неожиданно сильным для такой худой особы голосом закричала гувернантка по-французски, ленясь спускаться до самой беседки.
Черноволосый с готовностью поднялся с каменной скамьи, уронив небольшую подушечку, на которой до этого сидел.
Брат его даже ухом не повёл, заинтересованно наблюдая за гибнущим матросом, с остервенением гребущим к берегу, и прикидывая, успеет ли тот причалить, или вода зальёт деревянную посудину.
– Маменька зовё-ё-т! – вновь завопила женщина, поскользнувшись на ступеньках, и со страхом ухватившись за мокрые металлические перила. Зонт её весело закувыркался по лестнице.
– Чего-о? – дурачась, приложил к уху ладонь светловолосый, с сожалением отвернувшись от удачно причалившего сопливого капитана.
– Глеб, хватит чудить! – одёрнул его брат, выходя из беседки и намереваясь поднять докатившийся до самой воды зонт.
– Чур, я, – помчался вниз по лестнице, пнув по пути упавшую подушку, но разломать зонт не успел, так как Аким первым подхватил его.
–Давай понесу, – безнадёжно предложил свои услуги Глеб, с уверенностью догадываясь, что зонта ему не видать.
– Дитё! – подражая няне, снисходительно произнёс Аким, придерживая под мышкой книгу, и отдуваясь, после крутого подьёма.
– Ой, Госпидя! – тоже копируя няню, взмахнул руками Глеб. – Нашёлся взрослый. Всего-то на два года старше. Зато я в свои десять лет, ростом почти с тебя, – показав язык для усиления аргументации, помчался к дому по выложенной камнем дорожке между желтеющих стриженой травой газонов с кругами вскопанных клумб.
Покачав головой, Аким не спеша побрёл к дому, зачем-то подмигнув стоявшему посреди пустого уже цветника, под огромной корявой акацией, бронзовому конногвардейцу, и поднявшись по каменным ступеням широкого крыльца, с трудом открыл солидную дубовую дверь с истёртой старинной медной ручкой.
Пожилой швейцар насмешливо взирал на него, перевесившись с перил лестницы, ведущей на второй этаж.
Переодевшись и умывшись, мальчики чинно вошли в большую залу, служившую гостиной, где на мягком просторном диване расположилась их матушка, курившая пахучую папиросу в длинном мундштуке. Её аккуратно и со вкусом уложенная причёска из тёмных роскошных волос, была перехвачена ниткой жемчуга. Карие глаза с любовью смотрели на сыновей, а рука с папиросой чуть дрогнула в сторону кресел с отлогими мягкими спинками, предлагая садиться.
– Как погуляли? – нежным, с чуть заметной хрипотцой, голосом поинтересовалась у ребят, лаская взглядом то одного, то другого мальчика. – А я всё утро делала прощальные визиты соседям, спасибо до дождя успела, – не слушая ответ, произнесла она, – правда, всего-то двух своих подруг и навестила, – рассеянно улыбнулась, затушив папиросу в пепельнице. – Как себя чувствуете? – легко поднявшись с дивана, поочерёдно потрогала их лбы. – Слава Богу, выздоровели. Доктор говорит, что всё нормально. А то ведь занятия пропускаете и в кадетском корпусе, – глянула в сторону светловолосого, – и в гимназии, – погладила по голове темноволосого сына. – Завтра едем в церковь, а послезавтра – в Петербург, – радостно произнесла женщина, чуть не захлопав в ладоши, – а то от скуки умрёшь в этой Рубановке. Идите в столовую и скажите, что скоро буду, – отпустила детей.
Отдохнув после обеда, братья занимались с гувернанткой сначала французским, а затем, на французском же языке, мадемуазель Камилла, звучным своим голосом, обучала барчуков светским приличиям:
– Вот, господа, свод законов светского человека, – потрясла она толстенным фолиантом в жёстком переплёте. – Этот труд Клеопатра Светозарская, – торжественно произнесла мадемуазель Камилла имя и фамилию своего кумира, – посвятила юношеству и развитию в молодых людях благовоспитанности, светского этикета и вежливости. И не стоит брать пример с личностей, получивших, благодаря романисту Тургеневу, кличку нигилистов. По их понятиям, быть деликатным и вежливым в отношении ближнего, значит соблюдать китайчские церемонии, – подняла свой голос до верхних пределов, строго глядя на светловолосого отрока, с упоением ковыряющего в носу. – Месье! – патетически воскликнула она по-русски. – Нынче мы, к горю нашему, видим между молодыми людьми таких, – указала пальцем на Глеба, – манеры коих до того грубы, что производят отвращение…
