Глава 1. Бедный прЫнц
Закрывая калитку, рефлекторно пригнулся и вежливо пропустил вперёд старый отцовский ботинок. Пользуясь случаем, поднял с земли свою походную сумку и, взгромоздив её на непустые плечи, покорился судьбе ишака, идя прочь из родного, но давно опостылевшего дома.
— Федя! Феденька! — плаксивый голос мамы, вынудил обернуться.
Худощавая и давно выцветшая на солнце женщина бежала ко мне с пакетом в обнимку. Линялый платок поверх сутулых плеч развивался на ветру, а белые пакли сухих волос напоминали перекати-поле. Та, что подарила жизнь такому придурку, как я, беспомощно и виновато взирала на своё повзрослевшее чадо пепельными глазами сквозь сеть мелких морщин на веках.
— На, возьми. Тут сухофрукты, консервы. Баранки свежие...
— Ма, я переезжаю в город, а не на зону, — устало закатил глаза. — Оставь... Пусть твой жиртрест лупит под водяру.
— Ну перестаньте вы ссориться, — жалобно заскулила родительница. — Он как-никак тебе отец.
— Отчим, ма! — сурово посмотрел на мать. — И всегда таким останется!
Мама покачала головой, а после вздрогнула от звука пьяного голоса со стороны калитки, где выпятив голое пивное пузо, стояло неделю небритое чудо.
— Аглая? Чё вцепилась в него клешнями? Пусть катится в свою "шикарную жизнь".
Мама спешно утёрла веки, слегка сжавшись в себя.
— Я пошёл, ма. Как доберусь, позвоню, — ласково погладил родительницу по спине.
Женщина, дрожа руками, начала втихую совать мне деньги.
— Возьми, Федюша. На первое время. Мало ли.
— Оставь. Не надо! — принялся настойчиво отталкивать, но тут грубая потная ладонь выхватила из её рук купюры, а меня наградила звёздным подзатыльником.
— Пусть катится, щенок неблагодарный, — шлейф перегара ударил в нос так, что мгновенно окосел сам, правда дополнительный волшебный пендель вмиг вернул прямую походку.
— Сеня, хватит. Не трогай его, — мама героически втесалась между нами.
— Неблагодарный выблюдок, — пьяная сцена продолжала тлеть. — Вырастил на свою голову. Мать пожалел бы. Ей помощь нужна и по дому, и с мелкой, и со скотом...
— А ты протрезвей разок да помоги ей, — рявкнул я, за что снова удостоился затрещины.
— Пшёл отсюда! И чтоб ноги твоей больше не было в моём доме! — брызнул слюной отчим.
— Сеня! Фёдор! — взмолилась мама, плача уже в голос.
— Люблю тебя, — затяжно чмокнул женщину в щёку. — Выше нос, ма. Ты ещё будешь мной гордиться.
Широко улыбнулся ей напоследок и, вдыхая полной грудью новый и незнакомый запах свободы, двинулся к автобусу.
Ура! Здравствуй взрослая жизнь! Никаких пахотных работ в огороде и скотнике. Никакой учёбы до одурения. Никаких подработок в ночное время на железнодорожной станции, где до боли в спине разгружал вагоны, чтобы купить себе такие же боты, как у Гошки Виноградова или аналогичный спортивный костюм, как у Фильки Солодкина. Мне больше не нужно никому доказывать, особенно деревенской шпане, что я — мужик, и круче меня только яйца.
Я, Фёдор. Федя. Федька. Ненавижу своё имя. Про фамилию можно пока смолчу? Потом вам её здесь кто-нибудь ляпнет.
О чём я? Ах да, я — мужик. Смешанная внешность, как любят говорить, метис. С кем скрестилась моя мать — без понятия, но наградила смуглой кожей, густыми тёмно-жгучими волосами и каким-то девчачьим, на мой взгляд, фейсом. Длинные ресницы, чувственные губы и дьявольски чёрные глаза, чуть раскосые, как у кошки. И за весь этот набор прелестей всё своё детство я ненавидел себя. На кой чёрт это добро пацану?
В свои двенадцать завидовал квадратной башке Илюхи, в которой кроме таскания палок с гвоздями и видеоигр больше ничего не хранилось. Мечтал о такой же прорехе в зубах, как у Лёхи Новосёлова — с ней можно свистеть на всю округу не хуже Соловья-разбойника. А от носа картошкой Саньки Клюева просто сгорал лютой завистью. Я — мужик, мать вашу, и у меня просто обязаны быть такие же черты лица и дефекты.
"Шрамы украшают мужчин" — успокаивала воспитательница детского сада номер четыре, рисуя зелёнкой ромашку на моей разбитой коленке, когда был ещё пятилетним сопляком. Принцип тогда просёк — года два ползал на коленках, зарабатывая себе новые и такие "мужественные" шрамы. К счастью, после десяти чухнул свой просак и начал получать их менее унизительно. В тринадцать гордился рассечкой над бровью, что схлопотал за то, что школьницы предпочитали на дискотеках меня, а не местного хулигана Вована. Но в пятнадцать уже мечтал о пластической операции, чтобы избавиться от данной заслуги.
Красавчик! В мои шестнадцать каждая девчонка в школе и за её пределами текла со всех щелей, глядя на меня. Поначалу столь пристальный девчачий интерес к моей персоне смущал и слегка раздражал, но после вдруг осознал, что у всего этого есть преимущество. Если правильно попросить, улыбнуться или подмигнуть, то одноклассницы превращались в растёкшиеся лужицы — а то и в весенний паводок — заикались и соглашались на многие вещи, что я мог попросить. И просил я самое простое — дать списать домашнее задание по химии или физике. Ну, не дружил я с этими дисциплинами, хоть и шёл на медаль!
Основательно во вкус своего врождённого дара над женским полом вошёл в семнадцать, когда понял, что есть кое-что поинтересней обжиманий и поцелуйчиков за территорией школьного двора и местных дискотек. Однако, первый сексуальный опыт оказался неудачен. А нелегко знаете ли девственнику оприходовать девственницу! Она доверилась, а я промазал. Доводил дело до ума в туалете с помощью мыла, а Лидка со мной больше не разговаривала.
