Конечно, это не обнять, не прочувствовать, не досмотреть до конца, не выгнать из памяти, не продать и не объяснить прохожему в метро. Нет. Это возможно только прожить. Самому. Каждому. Свое собственное, пахнущее шишками и борщом. Похожее на хвост убегающего в туман единорога. Розово-бирюзовое.
Детство.
Длинная жвачка без конца и края, со вкусом барбариса, хлебных палочек, детсадовского торта, карамельного маршмеллоу, первой кока-колы, с запахом какао, осеннего сада, пасхальной булки, горячего песка, маминых кексов, модного журнала с книжной антресоли, и, наконец первой неосознанной любви. Тянущаяся за горизонт, сладкая и очень личная жвачка. Только твоя. Личная.
Не важно кто ты, с какого ты континента, сколько у тебя денег, твоё детство, это только твоё. Замечательное, неповторимое, осязаемое теперешними воспоминаниями драгоценное время. Запечатанное теперь с превеликой тщательностью и спрятанное теперь в самом замшелом, пропахшем велюром и лавандой, уголке твоей памяти. Память, память, память, память.
Не растерять бы её во всей сегодняшней суете. Не растерять. Но обнять и нести. Нести по ветру эти обрывки, словно разноцветные флаги, спрашивая у удивленных прохожих:
– Вы помните? Вы всё помните?
А я вот всё помню.
Мой розовый резиновый зайчик, синий мишка со смешными глазами и пупырышками для детских пальчиков, моя бабушка, мои первые шаги на море, мои рисунки, пылящиеся в деревне в уголочке, моя анкета для девочек, разрисованная гелевой ручкой с блёстками, мой картонный кукольный домик, моя сестра, которую я хотела назвать Лизой, мой дубовый письменный стол, мой хомячок Юлий (в честь Цезаря), моя рыжая подружка Танька, мои заколки-бабочки для волос, моя школа через три с половиной квартала, мои письма названной любви по имени Витя, мои первые польские тени в глянцевой черной коробке, rubi rouse, которые я мазала пальцем на глаза, моё чтение на заваленной бане с чашкой малинового чая, моя красивая мама, моя мягкая собака и огромный бабушкин плед, моё зеркало-лабиринт, мои смешные одноклассники, мой дневник, моя учительница Светлана Альбертовна, мой пенал с куклой барби…
Спасибо.
Всё, что ощущаешь, потеряв детство навсегда и став непоправимо взрослым это лишь благодарность. Благодарность каждому доброму слову, человеку, цветочку, небу, каждой клеточке, брату, другу и всем, кто сделал эти первые 15 лет твоей жизни абсолютным счастьем. Потом перемешиваешь её с воспоминаниями, как какао со сливой и закатываешь в банку, что бы в твоей кладовке памяти всегда было, что открыть в воскресенье вечером к мятному чаю. И повспоминать.
Вы ведь тоже это помните.
Белая тонкая кружевная ткань, занавешивающая потертое белёсое окно, развевается при любом внезапном сквозняке. Взору открывается засаленное стекло и кусок подоконника с рядом неподвижно лежащих мух. Полуживые, зажарившееся под августовским солнцем, они образуют ровную дорожку вдоль окна внизу. Их обязательно смахивают куском газеты на пол. А затем аккуратно собирают в маленькую кучку и отправляют в последний путь под раскидистый куст старого шиповника. Я смотрю, как они медленно смешиваются с картофельной трухой и перевожу взгляд вверх.
Солнце слепит глаза. Пара облачков, словно подружки взявшись за руку, медленно плывут к краю горизонта. Я щурюсь и перекатываю во рту леденец, заботливо выданную мне дедом за завтраком. Все вокруг тихо. Время забирать корову на дойку еще не наступило, бабушка возится в грядках, дедушка не вернулся с рыбалки и я скучаю. Проковыляв до задней калитки, я несколько минут вишу на двери, раскачиваясь взад-вперёд.
– Здравствуйте! – говорю я громко проходящему мимо деду Володе. Он оглох еще в войну и теперь вот часто переспрашивает.
– Дед дома? – спрашивает меня дед Володя.
Я мотаю головой. Широкая спина в холщовой белой рубашке медленно плывет среди зелени и скрывается за поворотом дороги в лес. Дорога пуста. В полях вовсю идёт жатва и даже в колхозе никого сейчас не найти. Изредка, покачивая нагруженным бидонами, по ней проезжает старый грузовик в сторону фермы. Но, если выйти, деловито шаркая по камням босыми ногами под ситцевым платьицем, на неё и уверенно пройти пару домов вглубь, то станет даже виден лес. Не доходя до начала деревьев метров семьсот стоит огромный камень. Бог весть знает, кто и когда его сюда привез. Но он как знак. За него бабушка строго настрого запрещает мне заходить. Говорит: дальше полно гадюк, страшных жуков, ядовитых ягод и даже прячется медведь.
– К-а-т-я- пишу я палочкой своё имя на холодном камне. И с опаской поглядываю на лес.
Высокие сосны безмолвно колышат по ветру верхние ветви. Вслед им вторит орешник и ольха. Какая-то дикая птичка распевает на ветвях свою грустную песню. Лес стоит неприступной стеной и похож на сказочный, будто сошедший с картин Васнецова, шатер.
«Вот бы узнать, что там» – думается мне.
И вдруг срываюсь. Я бегу резко, мотая в воздухе босыми пятками. Мигом преодолен невысокий заборчик у палисадника, большие камни вдоль дороги, дощатый сарай, где баба Зоя доит козу, ферма с индюшками. И вот он, дикий луг! Вылетаю стремглав на поросшее наполовину осотом поле. Подпрыгивая и перешагивая крапиву, ступаю на шаткую перекладину. Из-под ног удирают испуганные лягушата. Влево вправо- заросли незабудок. Преодолев речушку, долго пью из маленького родника, причмокивая губами и вытираясь ладонями. А потом снова бегу и бегу, путаясь в высоких, как паутина, травах, на ходу срывая с корнем цветы и колосья. Наконец, всё. Моё укромное место. И, бухнувшись с разбегу вниз, устремляю взгляд в небо. И вижу вдруг в бесконечной синеве и веселых зайцев, и карусельных лошадей и огромного слона. Большого, с огромным животом и ушами до края неба. Я улыбаюсь и воображаю себя тоже маленьким облачком. Расправляю руки и представляю уже как лечу в небе над всеми этими ровно распаханными полями, стогами сена, над журавлиными гнездами, над церковью на горе, над разноцветными домиками, беспорядочно раскиданными между синих лесов. Над всей нашей необъятной и вместе такой уютной родиной. И вот внизу уже мерещатся детскому воображению далекие пустыни, великие пирамиды и бескрайняя дельта Нила.
