В дни, холодные, как этот, когда за стенами подвывает страшный ветер, а ветки алычи скрипят об окно, Рэли становилось по-особенному тяжело. Иногда, когда она подолгу находилась наедине с мыслью о том, что родилась зря, эмоции внутри вставали комом, мешая дышать и говорить. А если говорить приходилось, то весь день выплёвывая слова через спазмы, к концу дня горло саднило, как при простуде. Вот только болеть ей нельзя: когда она кашляла или шмыгала носом, её понукали и всё равно отправляли на завод. Работала она в убойном цеху с восьми лет, в том, где с конвейеров сходили охлаждённые или замороженные тушки птиц. Также с этого предприятия в магазины отправлялись суповые куриные наборы, фарш и полуфабрикаты из остатков куриного мяса и, конечно, индюшки. Она ненавидела те звуки, которые издавали индюки, поэтому их убивать ей оказалось немного проще. Отрубила голову, тело повесила на крюк конвейера, а голову отдельно – на движущуюся ленту. В конце рабочего дня вонь птичьего дерьма и тухлой крови стоял в носу, и, казалось, даже после горячего душа её преследовали эти запахи.
Взгляд Рэл блуждал по крепкой сетке, сквозь неё виднелись старые пути. По ним, сколько она помнила, перегоняли вагоны, гружённые свежим и мороженым мясом, в соседние города и столицу. Проеденный временем кирпичный забор был буквально в десяти метрах, но единственный переход, где кончалась сетка, ещё даже не виднелся. Вдоль путей она ходила пешком каждый день лет с восьми, а может, и с семи, она точно не помнила, исполнился ли ей тогда восьмой год. Завод находился загородом, а жилище Рэл – совсем в глуши, рядом с холмом, путь через который лежал на горный хребет. Плато, на котором стоял город, начинало вздыбливаться в скалистые горы так кручёно, что кружилась голова, если резко взглянуть наверх. Но на другую сторону хребта ходить всё равно нельзя: там начиналась граница другого государства.
Завод гудел, и этот звук баюкал её каждую ночь. Соседей у неё не было, и за километр от завода гул был единственным громким звуком. Ночные птицы, лай старой Имы, порой дикие шакалы кричали, но в основном шумел завод. Этот гул впитывался в её сознание и уносил в густую дрёму, а затем в сон. Мать Мирда, конечно, жаловалась, что её неспокойному сну только мешали посторонние звуки, но женщина, впрочем, всегда казалась чем-то недовольной.
Взгляд Рэли вновь устремился за сетку: «Вот бы…» – мечты о возможности сократить путь всегда посещали её, но сетка была под напряжением, и сверху тянулась колючая проволока. Кирпичный забор завода плотно оплетал крепкий многолетний плющ. Вот по нему бы она перебиралась, а там дальше на пристройку склада по пожарной лестнице, и всё – она на работе. Сколько это? Десять минут от силы. А Рэли приходилось ходить все сорок. Там переход, а дальше ещё до входной калитки, где бугай-охранник вечно лазил по её карманам. Что он там пытался найти? Ничего, наверное, просто щупал девчонку. А что её щупать? За ребра торчащие и за костлявый зад? Кто знает этого Фильшу, мужиком он казался девочке неприятным и непонятным. С Рэли-то не любили говорить, прикасаться к ней тем более, а тот мял её каждый день. После девушка держала путь до логистики, а это, считай, обратно, через весь завод, и там, где стояли вагоны, к сарайчику. В нём была её форма, а ещё свой чайник и, кроме туалета, имелся душ.
Конечно, постройка из самана, обколоченная поломанными деревянными поддонами, не была её собственной, она же не единственная на бойнице стояла. Был там старый Тахен, он родился глухонемым, и Семека, она совсем плоха, вечные тики мучили женщину. Она ходила в синяках и шишках, пару раз ломала себе руку, но всё равно приходила на смену и как-то справлялась; плакала, ругалась, но работу делала. Тахен и Семека, они ей уже как родные, семь лет вместе в смене. Был ещё Кемиш, но он умер полгода назад от туберкулёза, теперь искали замену. Планы росли, а втроём их выполнить не по силам, из-за этого в том месяце их оштрафовали на пятьсот роков. А вина-то чья? Где справедливость? Хотя Рэли только слышала такое слово, «справедливость», даже значение знала, а в жизни, вот, на примере, ни разу не встречала.
Ей до конца года велели приехать в столицу, письмо пришло. Только как же она приедет? Кемиш умер, с работы не отпустят. Вот и приходилось заливать раны от браслетов зелёнкой – больше нечем – и терпеть. Те ей малы стали ещё год назад, и она очень ждал, когда же можно будет их поменять. Семека сказала, что если раны загноятся, то это гангрена, и ноги отрежут. Рэли нужны ноги, очень. Её так напугали слова Семеки, что она попытался их забыть, но порой они всплывали у неё в голове.
– Слышал новости?
– Чо там, Шам?
– Грязные тархи. – Это грузчики переговаривались в курилке, та стояла рядом с саманной постройкой. – Чот зашевелились. – голоса у них громкие, грубые, Рэл часто узнавала последние новости от них.
– И чо?
– Стрёмно это.
– Чо это?
– Ой, Клохий, ты опять под синькой…
Газет Мирда не выписывала, да и не ходила почта до них, только до завода. Там и выдали Рэли письмо с повесткой – явиться за новыми браслетами. Отчим, когда узнал, что она должна уехать, впервые за долгое время ни разу ее не тронул, не было за эти дни ни одной привычной затрещины и оплеухи.
