Тетушкам – наставницам терпеливым –
Вере Петровне и Анастасии…
Часть 1. Коченёво
Коченёво?..
Почему Коченёво?..
Коченёво не спорченное?..
Коченёво не замученное?..
Коченёво не заученное?..
Коченёво бесконечное?..
Коченёво!..
Кочерыжкою в кочане,
что мыслишка в голове,
засел-л-ло-о-о!..
Ай да славное село-о-о!..
Запел-л-ла-а-а!..
Не стерпела-а-а!..
Коченёво моё, что кочерыжка в кочане:
ишь, кочевряжится – не выкорчуешь…
чуешь, Коченёво… вон!..
Коченёво да Коченёво…
А почему бы и нет?..
Тень над Чуровым домом… Чуров дом одинокий щурится оком-окном бездонным…
Чуров дом маяком маячит: куды ни пойдёшь – всё к ему и свернёшь, а и не сворачивай – ноги сами несут, эка невидаль!
Бабы-то нашенски, коченёвские, так-таки и сказывают: дескать, дойдёшь до Чурова-то дома, а там… матушки!.. Или ишшо так язычинами-то сучат: от дома, слышь, что самого Чурова-Расчурова почитай стольки-то метров (кто-то там понамерил, ишь!) да полстольки… метров…
Темень, не теме́нь – Чуров дом что кремень… кремень немеркнущий…
За Чуровым за домом лишь речка, Кочумаевка, – ничего боле и нет (да и быть не бывало), но туда девчоночкам ходить не велено белыми ноженьками, да по-за водицу… там…
– Девицам-то, да по-за водицу? – вот баушка Чуриха глаз счурит-сощурит – девчонок, что холст, побелевших стращает-пужает! – А вода-то нехорошая, мёртвая вода, лежалая! – и пойдёт всё прибаутками да присловьями разными! – Чур-чур-чур вас, девоньки! – и окрестит перстом окоченевшим: страсть! А только пуще всех Катюшка наша дрожит, что листочек осинов, колышется! – Там Цвирбулин живёт – он вас сейчас и заберёт… уж он печку-то топит-топит… одне косточки-то в Кочумаевке и утопит… анадысь вдовица пошла по водицу, да к речке, да к Кочумаевке – окочурилась, как есть, вот те истый крест!
А уж Катя-то наша очи закатывает: уморила старуха старая девицу, извела речами своими, затопила! Топит-топит печку Цвирбулин на речке на Кочумаевке… топит-топит в речке – в водице вдовиц да девиц… ой и жалко утопленниц, шибко жалко, ажно пот прошиб… Бежит-бежит Катя-то наша от речей от тех чёрных-страшных, бежит-поспешает…
Ой и заберёт-заберёт её Цвирбулин, заберёт… за берег за бережок… сбережёт… А и то ладно, и то хорошо…
За порожек – по-за праг – по-за пражек жар-птицею прыг!
А гарпии парят в Праге ли?.. Отрясают прах с денниц своих денно и́ нощно?..
А дриады рдеют в Адриатике?..
А Венера в Неве нирванно-ванно пенится песнею?..
Посыпохивает посыпом Катя наша, всхрапом всхрапывает…
Ой нейди, нейди за праг, не выпорхни – а не то всполохом что всполошком всполохнёшь… шь… шь…
Онемела Катя, поутихла, поуспокоилась – и сейчас ну русалок рисовать розовых!
Тётки ей, Катьше-то нашей:
– Нешто русалки-то розовыми бывают-плавают?
А Катя языкастая:
– А вы никак видали их? – и смеётся-заливается смехом раскатистым!
Быть-то бывают: розовые, румяненные… сейчас из печки и вышли… Э-эх, чем бы дитятко ни тешилось, лишь бы штиль был… И лыбится, балахмыстная…
А баушка Лукерья тихо-о-охонько так прокрадётся к потрету мужа свово покойного, головёнкою покачает, пригорюнится: дескать, эвон оно как, Чу́рушко! А после вздохнёт, ручонкой сухонькой эдак махнёт старушка – и зашаркала чуть слышно по́ полу, ровно скребётся кто, какой поскрёбышек. А дедушко Еким блаже-е-енно вослед ей улыбается! Всё улыбается, сердечный, да улыбается! Екимушко – добрая душа… родимая головушка… но тшш… тш… шш… никак баушка Лукерья…
– Ты глянь-ка, Чурушко, что деется-то, а? А!.. Что, Чурушко? Аль спокой твой нарушила? Аль чуешь, Чурушко, что́ ушко́м? Уж ты, Чурушко, муж мой обручённый-наречённый! Научи ты мене, Чурушко, шепни на ушко́ како словцо… – и пошла, пошла причитать да кручиниться! – А Катьша-то что учинила-удумала… А Гальша-то… А Авдотьица… А Гланьша-то… – и всех-то помянет баушка Чуриха, вдовица безутешная…
Начались пиры, полились меды, да не туды! Мать твою растуды!
Бабы нашенски, коченёвские, ну чокаться – стопочка за стопочкой, пьяным-пьянёшеньки, в у́пьянь упились – смехом-хохотом залились!
Тислины – были, Кобылины – были, Бу́рковы – были, Чудиновы – были – все были, почитай всё Коченёво – конца-краю несть! (Одного Цвирбулина и не было, антихриста!)
И Чуровы – были: баушка Чуриха – сама была (опосля пришла), девки Чуровы – Авдотьица и Гланьша – были, да меньшая ихная сестрица – была, девчонки Чуровы – Гальша да Катьша – были… А Катьша-то что учудила, а-а! Обмоталась простынёю льняною, ровно хитоном, хивря, накидушку с подушки на голову нацепила – и за стол – Царица Небесная! – невестою мнимой воссела, да Косточку свово одесную и усадила: тот глаз стыдливых даже не поднял! Жених нерадивый!
А Нюрка-то Рядова чинно восседает – а уж что наряжена-обряжена-то! – рядком да со своим суженым-ряженым!
Бабы нашенски, коченёвские, ну судить-рядить об рядовском женихе, а тот посиживает себе – ни жив ни мёртв, – почитай что колтун какой заглотил, Нюрку за локоток попридярживает. Пора уж и пир пировать – ан баушка Чуриха всё не поповыйдет: чтой-то призамешкалась.
Шумят бабы нашенски, коченёвские:
– Неча и повыжидать ей – зачнём – а там будь что было! – и рукой машут, бабы-то нашенски, да поразмыслив чуток, и бают: – А нешто и Катюшку бы отрядить: баушку встренуть-сопроводить? – шамкают беззубым ртом, матроны нашенски, почитай что все коченёвские, на веночек на Катюшкин поглядывают беленький бельмами своими стра-а-ашными… А под тем под веночком беленьким, что сплела наша голубушка рученьками пуховыми, под теми под кудерьками золотистыми, что веночек обрамляют кольцами, а в той что во буйной головушке мечта обретается девичья: чтоб лежать ей, невестушке, Катеринушке, в подвенечном во платье, да во гробу… Ух и страш-ш-шная мечта – чем-чем, а бельмами не высмотришь… шь… шь… Тш… шш… шш…
