Портос и идальго.
Антон рисовал в ежедневнике бобра. Бобер получался не очень. Антон перерисовывал два передних зуба, прямо поверх старых невзрачных, сделав их утрированно огромными. Глазки-бусинки, мини-ушки почти на затылке, нос крупный и черный, черный насколько позволял карандаш, и все это на обширной щекастой морде.
Без ежедневника к руководителю входить запрещалось. Нужно было постараться ухватывать все ценные мысли и даже наметки мыслей. Поэтому Антон купил дорогой в кожаном переплете с шелковой ленточкой-закладкой ежедневник. Правда, высокопоставленными мыслями была занята только первая страничка, а на остальных красовались узоры, спирали, фактуры и остальные мелкокустарные художества.
– … осознать всю грандиозность перспектив графеновых аккумуляторов…– доносились обрывки речи, обращенной к Антону.
Антон перевел взгляд на начальство. Оно, начальство, ходило взад-вперед возле массивного письменного стола, бурно жестикулируя. Сними с начальственного лица очки и одень на лысеющую голову мушкетерскую шляпу, и могло показаться, что это Портос дослужился до капитана гвардейских мушкетеров и сейчас распекает своего гвардейца за очередную нахальную выходку. И борода, и усы Портоса, были сотворены барбером с отличным чувством стиля. Как ни парадоксально, но стильные борода и усы моложавили стареющее лицо академика Сурова.
Антон вдруг вспомнил студенческую чёрно-белую фотографию. Суров стоял с его отцом почти рядом, конечно без бороды и совсем худой. В руке отца была гитара, обклеенная какими-то тетеньками в овалах, на одно плечо по-гусарски была накинута стройотрядовская куртка, густо усаженная значками. На фотке было человек десять, кто-то стоял по пояс голый, кто-то в куртке, один лежал прямо на земле в позе римского кесаря. Отец стоял в обнимочку с хорошенькой девчонкой с косичками, смешно уложенными на голове. Все были в движении, почти никто не обращал внимания на фотографа, только Суров стоял прямо, как будто гвоздь, на котором держалась вся эта увесистая и беспокойная картина и смотрел четко в объектив.
– … И слава Богу, что сейчас технологический бум на Большие данные… – раскатывался голос Сурова по зале, назвать это кабинетом язык не поворачивался.
Антон вернулся к бобру и дорисовал бороду и усы. Бобер сразу же стал бравым и даже дерзким. Антон медленно повернул руку, на которой были часы, скосил глаза и понял, что прошло только десять минут, обреченно взглянул на Сурова и подумал, что он его внутренне называет Суровым. С детства, наверное, осталось. Жуешь утром свою ватрушку с молоком и слышишь голос из спальни: «…ты разве не летишь с Суровым? Ну в Барселону…ошиблась…хотя, что Барселона, что Мадрид, все равно тебя никто не берет». Это мама разговаривает с отцом. Отца, как всегда, не слышно, он отвечает односложно и вполголоса.
– …Ученые степени просто так не даются, нужны идеи и труд, и еще раз труд!
Голос Сурова неожиданно стих. Антон понял, что артподготовка закончилась. Сейчас начнется штурм, как полагается с танками и пехотой.
– Антон, ты меня не слушаешь?
– Нет, что вы, очень внимательно слушаю, Юрий Георгиевич, я весь внимание, – быстро и четко, как по уставу, ответил Антон.
Суров глубоко вздохнул. Сел. Смотреть он на Антона не хотел. Суров молчал. Взгляд его ушел внутрь, словно он пытался вспомнить ПИН-код от кредитки.
– Что мне с тобой делать? – проговорил он медленно, на выдохе. – Если бы твой отец видел тебя сейчас. На что ты тратишь свою жизнь? Мне совершенно не понятно твое упрямство. Я обещал Пашке, что присмотрю за тобой. И разве я не сдержал обещание? Я все сделал, чтобы ты оказался у нас в институте, начал карьеру. Разве моя вина, что ты до сих пор сидишь в младших научных сотрудниках.
Звук опять вырубился. Нет не звук, смысл вырубился. Антон честно держал глаза открытыми, и старался, чтобы на лицо наложилась маска вины, качественная маска. Суров, будто что-то жевал, а речь его звучала на незнакомом языке, может на болгарском, а может на сербском, и звук появлялся где-то не в Сурове, а под высоким потолком.
Акустика. В таком кабинете уместился бы хороший оркестр. Антон любил классическую музыку, но только вживую. Он вспомнил одухотворенные лица музыкантов, которые выступали в актовом зале в прошлом году. Братская помощь тружеников искусства труженикам науки! Все эти духовые, виолончели и арфы вызывали в Антоне детское восхищение. Музыка звучала внутри тела, легкие наполнялись вместе с легкими трубачей, скрипки резонировали где-то в районе горла, хотелось петь вместе с ними.
– Антон, мы вынуждены свернуть твои эксперименты в области многомировой интерпретации Эверетта как бес-перс-пек-тивные, – протарабанил последнее слово Суров.
Ого! Портос влепил своему гвардейцу пощёчину! Пощечина и позорное увольнение из рядов доблестной королевской гвардии. После такого нужно застрелится из мушкета. Хотя мушкет, как помнится, слишком длинный, роста не хватит. Тогда прыгнуть на шпагу, как самурай бросается на свой меч. Да нет же, самоубийство не красит благородного идальго! Лучше уж погибнуть в бою. Антон захлопнул ежедневник. Все высокопоставленные начальственные размышления были осмыслены и усвоены.
