Не кукловод и не марионетка
Она проснулась, как всегда, внезапно. И сразу, сбросив ноги с кровати, вслепую нащупала разношенные тапочки. С головой было хуже. Надбровье полыхало, будто кто-то изнутри подложил горящие угли.
Вот ведь, снова запила. Когда-то с ней такое уже было. В то время ей исполнилось двадцать три, она только родила вторую дочь, а ее супруг-эгоист, мягкотелый Васька после десятилетнего с академическими перерывами, студирования медицины не сдал госэкзамен и устроился тестомесом в пекарню.
Жилье тогда не светило, чтобы иметь возможность и дальше снимать частную комнату, ей пришлось возвратиться на работу спустя три месяца после рождения младшей дочери, отдав ее под опеку соседской бабуле, которой самой уж было впору обзаводиться присмотром.
Корректура трех номеров газеты в неделю занимала с утра и зачастую к ночи понедельник, среду и пятницу. А во вторник и четверг можно было уложиться с вычиткой страниц в два-три часа. Метранпаж и линотипистка в эти два дня заносили ей оттиски полос домой. Поначалу совестливо подчитывали ей с оригиналов, а потом вытаскивали из хозяйственной сумки бутылку «Столового», и она, из благодарности за их чуткость, выпивала с ними. Сначала – символически, потом – ради порядка, в конце концов – и каждый день, когда возвращалась с приятельницами с работы, появлялся повод, чтобы причаститься кислым вином будто бы для разрядки после осточертевших правок и переверстываний.
Так прошел год, и в самый разгар антиалкогольной кампании, когда в гурьбе типографских коллег она возвращалась с какого-то юбилея и была чуть ли не трезвее остальных, ее утащили в райцентровскую «капэзэ» милицейские сержанты, которых народ тогда окрестил «нюх-нюхами». Одного она укусила за указательный палец, а он ей в ответ вывернул ногу. Зато другой – дежурный по камерам – исподтишка всю ночь «стрелял» для нее сигареты, усадил за своим столом, дал бумагу и ручку и удивлялся, как это она так сноровисто и чин чином писала заявление начальнику райотдела на подотчетного ему костолома. Тогда в милиции еще попадались люди, уважающие чужой интеллект, – да, по-видимому, только среди охранников.
А с утра ее опять отвели в застекленный угол дежурного, и весь личный состав, рапортуя о приходе на службу, имел возможность рассматривать ее, будто на торжище. Ей не было стыдно, когда прыщавые и запухшие после вчерашнего перепоя мужланы в мундирах что-то там изрекали в ее адрес. Она осталась внешне невозмутимой даже тогда, когда ее узнал майор, с которым она не была знакома и даже не могла вычислить, откуда же он может знать ее.
«Это Христина Креминна? Жаль, такая талантливая дивчина была… стихи писала…». Скользнул пренебрежительно-сочувствующим взглядом и устремился вглубь коридора. А ей хотелось вдогонку крикнуть: «А не пошел бы ты! Была? И есть! И будет!».
Тот майор зацепил в ней давно угнетенное невыносимым бытом честолюбие. И благодаря его обидной, вовремя брошенной, реплике она покончила с пьянством. И вновь начала писать.
Между пеленками, кипячением бутылочек и сосок, детскими болезнями и хроническим недосыпанием, между стиркою и глажкой спецовок мужа (хирургические или же пекарские – разницы никакой, этим, видимо, он и утешал себя, боясь сознаться в собственной ущербности и житейской бездарности), между неблагодарным корректорским трудом и указаниями для няни, каким образом кормить младшую и чего не позволять старшей – между всем этим она писала. Сначала – текстовки в четыре стихотворные строчки к газетным фотоэтюдам, потом – шутливо-психологические зарисовки под рубрикой «О чем говорит детвора». А еще упражнялась, дописывая «дырки» в статьях редакционных журналистов. За такую инициативу ее не бранили: зачем самим морочиться, если корректор – мастер на все темы и стили. Даже редактор на одном из совещаний в области, отчитываясь о реформировании работы в районке, похвастал, что «воспитал в коллективе пишущего корректора». И вскоре перевел Христину на должность корреспондента.
А между тем, она не была создана для журналистики. Скованность в общении с людьми ей постоянно мешала. Каждому корреспондентскому маршруту предшествовали длительные настраивания на беседу и тревожные мысли: а удастся ли разговорить человека, о котором редактор поручил написать зарисовку. Беседы и в самом деле удавались не всякий раз. Но она умела подмечать множество внешних атрибутов, которые собирали вокруг себя герои ее будущих материалов, и с помощью этих вещевых подробностей пыталась создать эскиз или хотя бы фон для портрета. Иногда она надолго зацикливалась на поисках ключевой детали, которая помогла бы сконструировать статью, и мучила свой мозг, ставя ему задание даже перед сном – искать зацепку. И нужные ассоциации или аналогии обязательно появлялись. Как правило, тогда, когда к сроку отправки материала в набор оставалось несколько часов. Из ее долгих творческих мучений что-то стоящее рождалось только тогда, когда ситуация угрожала превратиться в экстремальную редакционную «запарку». Нет, она не была лентяйкой, но борзописания избегала и сознательно, и подсознательно.
