Пленница повела плечом, силясь размять затёкшие мышцы. Звякнули звенья цепи, спиралью опутавшей тело от шеи до ног. Риана стояла на коленях – цепь, закреплённая у стены, не позволяла подняться в полный рост.
Риана не знала, сколько дней прошло за стенами её тюрьмы. Она не пыталась считать, потому что не имела возможности ни делать зарубки, ни наблюдать лучи света, ползущие под потолком — в темнице не было ничего, что позволило бы пленнице ощутить хотя бы тень власти над собой.
Она не знала, сколько времени прошло, но отчётливо ощущала, что удушающее, всеохватывающее безумие подползает всё ближе. День за днём. Час за часом. За ночью ночь.
Редкие визиты палачей прекратились так давно, что иногда Риане начинало казаться, что это было сном.
Раз в неделю приходил безликий надзиратель. В молчании опускал на пол доску с едой — кусок мяса размером с ладонь, вполовину меньше жира, краюху хлеба и крынку с водой. Вся посуда была из дерева — видимо, чтобы пленница её не расколола. Рук ей не освобождали. Риана ела как собака, наклонившись. Они и называли её собакой. Она никогда не возражала. «Лучше быть собакой, чем гиеной», — так считала Риана.
Она пробовала считать время по этим пайкам, но голод мешал запоминать, а если пленница думала о еде — становился только сильней. Она успела насчитать четыре по четыре и ещё раз по четыре пайка, когда поняла, что уже не знает, сколько раз умножала. Риана умела считать, но с каждым пайком соображать становилось всё трудней. Она чувствовала, что стремительно тупеет в этой темноте.
— Хотела бы я знать, что случится раньше – Крылатые Предки заберут к себе или Песнь заглушит все звуки царства людей?
Риана иногда говорила сама с собой. Это было нужно, чтобы убедиться – она не забыла ни один из языков, которые знала. Когда-то их было много, этих наречий, но Риана всё чаще ловила себя на том, что путает их между собой.
Когда-то давно — семь или восемь по семь пайков назад — она пыталась заводить разговор с тем, кто приходил с едой. Тогда он бил пленницу плетью по лопаткам, впечатывая в кожу холодную тугую цепь.
Риана не любила жаловаться. Ни на голод, ни на темноту и боль. Но не была настолько глупа, чтобы бесконечно делать то, что приносит эту боль.
Боль была тем, что даэвы умели делать лучше всего. Они, казалось, знали все оттенки этой многоцветной субстанции, так что порой Риана с завистью и восхищением думала об этом мастерстве. Наставникам, поровшим юных катар-талах шипами агавы, чтобы приучить тех к сдержанности, было далеко до даэвов.
Когда-то давно Риана пыталась задавать вопросы тому, кто заходил к ней:
— За что?
Тот, чьего лица она не видела, смеялся в ответ.
— Потому что смешно, — отвечал он.
Если бы в комнате не было так темно, Риана могла подумать, что тот наслаждается видом её рассечённой в клочья спины — такие долгие паузы её тюремщик делал после каждого удара кнута.
Риана знала, что на самом деле этот человек не решает ничего. Он был лишь фишкой в игре тех, кто стоял несравнимо выше. Такой же пешкой, какой оказалась Риана. И так же легко мог оказаться по уши в дерьме.
Иногда Риана его даже жалела. Она знала, что если настоящему хозяину этот плечистый человек с маленькой душой станет не нужен, то в такой же тюрьме он не протянет и десятка пайков.
Тюремщик делал то единственное, что умел. То единственное, что позволяло ему не умереть.
«Как и мы все», — думала Риана. И хотя когда-то давно мысли о собственном предназначении утешали её, с каждым новым десятком пайков горечь становилась всё сильней.
«Интересно, — думала она. — Кто победил в войне?»
Риана старалась заставить себя сожалеть, мечтать о свободе и бояться за своих людей — но не чувствовала ничего.
«Будь всегда полезна зиккурату своему», — так говорил наставник много пайков назад, когда Риана ещё знала, как выглядит солнечный свет. Но никто не говорил ей, как остаться верной зиккурату, когда забудешь не только солнце, но даже как звучат голоса твоих братьев и сестёр.
«Помни о смерти, — говорил он, — прежде всего катар-талах должен помнить, что он должен умереть. Вот его главное дело. Помня о смерти, наполняешь жизнь смыслом».
Риана помнила. Помнила ночью и помнила днём. Помнила, когда ела свою еду, и когда кнут врезался в её спину. Но сколько бы ни помнила она о смерти, даэвы не позволяли ей выполнить долг. Смерть оставалась так же далека, как и два десятка пайков назад.
Стоя в своём лазурном одеянии из тончайшего шёлка спиной к бесконечности открытого неба и глядя в глаза семерым своим ученикам, наставник говорил вот ещё что: «Если катар-талах потеряет саркар, он должен броситься на врага с голыми руками и продолжать бой. Если катар-талах потеряет руки, он должен использовать ноги, чтобы уничтожить врага. Если катар-талах потеряет ноги, он должен ползти вперёд, чтобы зубами вцепиться в горло врагу».
«Хотела бы я знать, что он сказал бы сейчас?» — иногда спрашивала Риана пустоту и тут же отвешивала себе мысленный удар по лицу. Пленница знала, что любимая надсмотрщиком порка — слабое наказание за сомнения, которые терзали её, но поделать с собой ничего не могла.
