[1]
Зимним холодным вечером, в начале девятого, Стивенс подал напитки, и мы, захватив с собой бокалы, перешли в библиотеку. Довольно долго ни один из нас не произносил ни слова; единственными звуками были потрескивание поленьев в камине, доносившийся издалека приглушенный стук бильярдных шаров да завывание ветра за окном. Но здесь, в доме номер 249-Би по Восточной Тридцать пятой, было тепло и уютно.
Помню, в тот вечер по правую руку от меня сидел Дэвид Олдли, а Эмлин Маккаррон, однажды поведавший нам совершенно леденящую душу историю о некоей женщине, рожавшей в необычных обстоятельствах, разместился по левую. Рядом с ним сидел Йохансен с неизменным журналом «Уолл-стрит» на коленях.
Вошел Стивенс и протянул Джорджу Грегсону маленький белый конверт. Как лакей Стивенс почти само совершенство, и это невзирая на еле слышный бруклинский акцент (а возможно, даже именно благодаря ему), но, по моему мнению, главное его достоинство заключается в том, что он всегда безошибочно определяет, кому передать то или иное послание, даже тогда, когда о письме никто не спрашивает и не ждет его.
Джордж безо всяких возражений взял конверт и некоторое время просто сидел в кресле с высокой спинкой и подлокотниками, глядя в огромный камин, в котором можно было бы изжарить приличных размеров быка. И еще я заметил, как сверкнули его глаза при виде надписи, выбитой в камне под доской: ВАЖНА САМА ИСТОРИЯ, А НЕ ТОТ, КТО ЕЕ РАССКАЗЫВАЕТ.
Затем он дряхлыми дрожащими пальцами вскрыл конверт и швырнул находившиеся в нем листки в огонь. Пламя вспыхнуло еще ярче, язычки его затанцевали и заиграли радугой, и кто-то тихо хмыкнул. Я обернулся и увидел Стивенса. Он стоял в тени, возле двери, ведущей в вестибюль, заложив руки за спину, с деланно-безразличным выражением лица.
Кажется, все присутствующие вздрогнули, когда тишину нарушил скрипучий старческий голос. Я, во всяком случае, точно вздрогнул.
– Однажды я видел, как прямо в этой комнате убили человека! – произнес Джордж Грегсон. – Однако убийца так и не был осужден. Правда, в конце концов этот человек сам приговорил себя к смерти… и сам стал себе палачом!
Настала пауза – он раскуривал трубку. Вот вокруг морщинистого лица синей струйкой завился дымок, и он нарочно медленным театральным жестом загасил деревянную спичку, а затем швырнул ее в огонь, где она упала на кучку пепла, оставшегося от содержимого конверта. Цепкие голубые глазки Грегсона мрачно глядели из-под кустистых поседевших бровей. Нос крупный, ястребиный, губы тонкие, плотно сжаты, шея короткая, отчего кажется, что голова у него почти целиком ушла в плечи.
– Ну не томи же нас, Джордж! – взмолился Питер Эндрюс. – Давай выкладывай!
– Спокойно. Терпение, друзья мои… – И все мы, набравшись терпения, ждали, пока он не раскурит как следует свою большую вересковую трубку. Затем Джордж сложил на коленях крупные, слегка дрожащие руки и сказал: – Что ж, так и быть. Мне уже стукнуло восемьдесят пять, а то, о чем я собираюсь вам рассказать, случилось, когда мне было всего двадцать или около того… Шел 1919 год, и я только что вернулся с войны, а за пять месяцев до этого от инфлюэнцы скончалась моя невеста. Бедняжке было всего девятнадцать, и я от отчаяния пустился в загул и начал злоупотреблять спиртным и игрой в карты. Она прождала меня целых два года, и все это время раз в неделю я получал от нее по письму. Надеюсь, вы понимаете, почему я воспринял ее смерть так болезненно и пустился во все тяжкие. Я никогда не был большим приверженцем какой-либо религии; особенно смешными казались все эти постулаты и теории христианства, когда сидишь и мерзнешь в окопах; к тому же и семьи, которая бы могла поддержать, у меня не было. Справедливости ради должен добавить, что во время этих тяжких испытаний старые добрые друзья не покинули меня. А было этих друзей ровно пятьдесят три (куда как больше, чем может похвастаться иной человек!): пятьдесят две карты да бутылочка виски «Катти Сарк». Я поселился там, где живу и по сей день, – на Бреннан-стрит. Правда, тогда жилье было куда как дешевле, а на полках и в шкафчиках стояло куда как меньше пузырьков и коробочек с лекарствами и всякими там патентованными средствами. И однако же большую часть времени я проводил здесь, в доме номер 249-Би. Потому как тут всегда шла игра в покер.
Тут его перебил Дэвид Олдли, и, хотя на лице его сияла улыбка, я догадался, что он вовсе не шутит.
– И Стивенс уже был тогда здесь, да, Джордж?
Джордж взглянул на лакея:
– Это был ты, Стивенс, или твой отец?
Стивенс позволил себе улыбнуться – еле заметно, скромно, уголками губ.
– Поскольку с 1919 года прошло вот уже шестьдесят пять лет, сэр, скорее всего то был мой дедушка.
– Таким образом, эта должность передается у вас по наследству? – предположил Олдли.
– Можно сказать и так, сэр, – вежливо ответил Стивенс.
– Теперь, когда я вспомнил об этом, – сказал Джордж, – мне начинает казаться, что между тобой и твоим… – ты, кажется, сказал дедом, Стивенс?.. – существовало большое внешнее сходство.
– Да, сэр, именно.
– И если бы тебя можно было поставить рядом с ним, Стивенс, я вряд ли мог бы отличить тебя… э-э… от дедушки, кажется, именно так ты назвал его, Стивенс?
