Осенним днём 1962 года где-то между центром и окраиной Москвы
– Иду! – крикнул пожилой мужчина, услышав стук, в дверь и пошёл открывать. Дверного звонка у него не было, но до эпохи дверей со звукопоглощающим слоем было далеко – стук было слышно даже избыточно громко. Тем более в квартире, состоявшей из одной-единственной комнаты, не было каких-то дальних закоулков, где можно было бы спрятаться от грохота двери, подпрыгивающей в своих пазах.
Комната помещалась под крышей, так что дверь была не дверь, а крышка люка.
– Интересно вы устроились, – сказал посетитель, одолевая лесенку типа пожарной на последнем этаже подъезда. Хозяин отступил от люка, чтобы не нависать и не создавать угрозы, что он может намеренно или нечаянно столкнуть гостя обратно в проём.
– Надеюсь, я пришёл по вызову правильно? Было бы некстати лазить напрасно, – добавил гость, отдышавшись и оглядываясь.
Чердак старинного дома был приспособлен под художественную студию. Крыша над комнатой оказалась сплошь стеклянной, состоящей из чего-то вроде окон, правда, большинство из них, видимо, не открывались. Но одно, у самого пола, было чуть приоткрыто, давая доступ холодному осеннему воздуху. Видимо, из предосторожности, стекло всех «окон» было забрано сеткой, на фоне неба кажущейся чёрной. Очевидно, это и была студия художника: в произвольных местах на дощатом полу стояли картины, некоторые – на мольбертах, другие висели на разной высоте на верёвочках, как-то прикреплённых к крыше, некоторые стояли, прислонённые к чему попало, а то и лежали стопками на полу. Последние, впрочем, наверное, были ещё не картины, а чистые холсты для них на подрамниках. Большинство картин были закрыты белыми тряпками, на виду оказалось только три, два пейзажа и начатый натюрморт, и посетителю все они показались не лучшими образцами художественного искусства. Впрочем, он не был и не считал себя экспертом в этой области. Больше всего картин висело на торцевых треугольных стенах комнаты, которые не были прозрачными. Они были дощатыми и очень удобными для картин. Но все картины на этих двух стенах висели лицом к стене. Возможно, чтобы не отвлекать художника от очередной работы? Странный недостаток сосредоточенности. Может, чтобы не демонстрировать их все посетителям, а только те, что хотел показать автор? Подозрительно как-то. А может, он для каких-то из них и не автор, но не хочет, чтобы об этом знали? Впрочем, дело его.
Кроме картин, в комнате имелись низкий стол с двумя ящиками вместо стульев в самой середине комнаты, где можно было стоять, не нагибаясь, и кушетка у края, чуть ли не вплотную к стеклу.
Хозяин, по-видимому, как раз работал над натюрмортом: на столе стояла та же композиция, что появлялась на холсте. Бледно-жёлтый с чёрными подпалинами снизу чайник, пустая поллитровка с неизвестной этикеткой на обратной стороне, гранёный стакан с какой-то прозрачной жидкостью, четвертинка буханки чёрствого покоробившегося и даже потрескавшегося хлеба и рыбий скелет на жирной газетке. Бедноватый натюрморт. На холсте, впрочем, был пока только край газеты. Причём он был не нарисован, а наклеен. Гость даже задумался, что этот художник, очевидно, представитель современного искусства, будет делать со стаканом, бутылкой и чайником? Допустим, ломоть хлеба и рыбий скелет он ещё к холсту приклеит, а потом? Впрочем, это сугубо его дело.
Между тем хозяин разглядывал гостя и молча хмурился. Гость ему чем-то не нравился, хотя полностью соответствовал его представлению о человеке той самой профессии, которая была ему, видимо, сейчас нужна. Это был благообразный молодой человек, слегка полноватый, с небольшой рыжеватой бородкой и усами на славянском… нет, пожалуй, скорее, европейском лице. Для славянина у него был слишком прямой нос, вовсе не картошкой. Форму нижней челюсти было оценить затруднительно. Впрочем, всё равно – кто их наверняка знает, эти расы и породы. Рыжеватые волосы были длинноваты для современной моды, хотя слухи о «Битлз» до Москвы ещё не дошли. Скорее, это было что-то вроде намёка на принадлежность если не к церкви, то к чему-то сходному. С поправкой на растительность на лице, старившую его чуть ли не до лет бритого хозяина, молодому человеку было, похоже, меньше тридцати. Одет он был в подозрительную длинную рубаху серого цвета, вроде укороченной рясы. «Ряса» там и сям оттопыривалась от содержимого внутренних карманов, да ещё у молодого человека был с собой облезлый объёмистый портфель, тоже явно не пустой.
– Правильно, – отозвался, наконец, художник. – Если вы теософ и мастер по внечувственным явлениям Питер Айронрафт, которому я звонил по объявлению в газете.
Молодой человек обратил на него (или сквозь него) рассеянный взор. Перед ним стоял мужчина лет сорока пяти, не очень здоровый, сгорбленный, с резкими морщинами на лице, для опоры держащийся за стол – но не алкоголик. Никакого красного носа и далеко бьющего запаха перегара. Его возраст в эти годы (второй год правления Брежнева) означал почти наверняка участие в Великой Отечественной. А она не только убила миллионы людей. С теми, кто её прошёл, она тоже обошлась неласково. По типу лица художник, так же, как и его гость, был скорее европеец, чем русский. Хотя нос не прямой, но и не картошкой, подходит какому-нибудь французу, гасконцу, например, из романа Дюма. И волосы не рыжеватые, как у гостя, а тёмные, с примесью ранней седины, очень в них заметной. Бритый квадратный подбородок не был агрессивно выдвинут вперёд, напротив, художник опустил голову, чуть не упираясь им себе в грудь и взирая на гостя исподлобья.
