9 декабря 1939 года
Салоники, Греция
Один за другим грузовики карабкались вверх по крутой дороге в предрассветных сумерках. На вершине они увеличивали скорость, торопясь снова погрузиться во мрак дороги, проложенной через лес.
Водителям пяти грузовиков нужно было все время быть начеку, чтобы случайно не снять ногу с тормоза или не нажать на акселератор слишком сильно. Им приходилось напряженно вглядываться во мрак, чтобы быть готовыми к любой неожиданно возникшей преграде или крутому повороту.
Кругом все было объято тьмой. Они ехали с незажженными фарами. Колонна грузовиков ползла в серой греческой ночи, и лишь слабый свет луны, пробивающийся сквозь низкие густые тучи, освещал им путь.
Это было испытание на дисциплинированность. Но ни шоферам, ни пассажирам бок о бок с ними было не привыкать к дисциплине.
Все они были отшельниками. Монахами Ксенопского ордена, самого сурового из всех подчинявшихся Константинопольской патриархии. В этом ордене слепое повиновение уживалось с привычкой полагаться лишь на свои силы. Монахи не смели нарушить дисциплину до самой смерти.
В головном грузовике молодой бородач-священник скинул сутану, под которой оказался простой костюм рабочего – грубая рубаха и груботканые штаны. Он свернул сутану и заткнул ее за сиденье – под старое тряпье и ветошь. Потом обратился к шоферу:
– Ну, теперь осталось не больше полумили. Участок железнодорожного полотна идет параллельно дороге на протяжении трехсот футов. Место открытое. Успеем.
– Поезд там? – спросил, пристально вглядываясь во тьму, шофер, крепко сбитый монах средних лет.
– Да. Четыре товарных вагона. И только один машинист. Ни кочегаров, никого.
– Значит, придется помахать лопатой? – спросил монах с усмешкой во взгляде.
– Да, придется помахать лопатой, – просто ответил молодой монах. – Где оружие?
– В «бардачке».
Священник в рабочей одежде наклонился вперед и повернул ручку на дверце «бардачка». Дверца раскрылась. Он сунул руку внутрь, пошарил и достал тяжелый крупнокалиберный пистолет. Священник ловко вытащил магазин из рукоятки, проверил патроны и вогнал магазин обратно. Металлический щелчок словно поставил точку.
– Мощная штука. Итальянский?
– Да, – ответил шофер. Больше он ничего не сказал, но в голосе его слышалась скорбь.
– Что ж, подходяще для такого дела. Просто благословение. – Молодой священник сунул пистолет за пазуху. – Ты сообщишь его семье?
– Мне так приказано… – Было ясно, что шофер хочет еще что-то сказать, но сдерживается. Он только крепче вцепился в баранку.
На мгновение из-за тяжелых туч показалась яркая луна и осветила вырубленную в лесу дорогу.
– В детстве я тут играл, – сказал молодой священник. – Бегал по лесу, купался в ручьях. Потом обсыхал в горных пещерах. И воображал, что мне являются видения. Я был счастлив среди этих гор. Господу было угодно, чтобы я увидел их снова. Бог милостив. И добр.
Луна исчезла. Снова навалилась тьма.
Начался крутой спуск. Лес поредел, и вдали, еще едва видные, показались одинокие телеграфные столбы – черные копья на фоне серой ночи. Дорога выровнялась, расширилась и слилась с вырубкой, полоса которой разделяла лесной массив. Плоская безжизненная равнина, внезапно возникшая посреди бесчисленных горных круч и лесных чащоб.
На вырубке, теряясь во тьме, стоял поезд.
Неподвижно, но не безжизненно. Из трубы паровоза широкой спиралью вился дым, медленно уплывая в ночь.
– Когда-то, – сказал молодой священник, – фермеры пригоняли сюда овец, привозили урожай. Отец рассказывал, что у них вечно возникали ссоры – даже до драки доходило, когда начинали выяснять, кому что принадлежит. Такие тут забавные случаи бывали… Вот он!
В черноте ночи сверкнул луч фонарика. Он дважды описал круг и остановился: теперь тонкая ниточка света била прямо в последний вагон. Священник в рабочей одежде вытащил из кармана миниатюрный фонарик, вытянул руку и ровно на две секунды нажал на выключатель. Отраженный от лобового стекла луч на мгновение осветил маленькую кабину. Молодой бросил украдкой взгляд на лицо брата-монаха. Он увидел, что его товарищ закусил губу: струйка крови текла по губе и подбородку, теряясь в коротко остриженной седой бороде.
Молодой подумал, что лучше промолчать.
– Подъезжай к третьему вагону. Другие развернутся и начнут разгружаться.
– Знаю, – ответил шофер. Он медленно повернул руль вправо и подвел машину к третьему вагону.
К грузовику подошел машинист в комбинезоне и кожаной кепке. Молодой монах открыл дверцу и спрыгнул на землю. Мужчины посмотрели друг на друга и обнялись.
– Без сутаны тебя и не узнать, Петрид. Я уж забыл, как ты выглядишь.
– Э, да перестань. Четыре года из двадцати семи – это разве срок?
– Мы тебя редко видим. Все у нас об этом говорят.
Машинист убрал свои большие загрубевшие ладони с плеч монаха. Из-за туч снова показалась луна и осветила машиниста. У него было суровое, энергичное лицо скорее пятидесяти-, чем сорокалетнего человека, изборожденное морщинами, как это бывает, когда кожу постоянно дубят ветер и солнце.
– Как мама, Аннаксас?
– Нормально. Слабеет, конечно, с каждым месяцем, но пока что держится.
