Оглядевшись, мы с Петриком в первое же утро поняли, что нам с ним сбежать из тюрьмы крепости Ануки совершенно невозможно.
Виной тому, конечно, проклятые наручники из лиура, металла, лишающего возможности колдовать. Мы стали обычными людьми, а за нами повсюду ОЧЕНЬ ВЕЖЛИВО таскался конвой. Большой, надёжный, бескомпромиссный. Нас охраняли не как заключённых, а скорее, как почётных гостей, проявляя всяческое уважение.
Вежливо, но бескомпромиссно нас прогуляли по крепости, беседуя об истории, демонстрируя белые стены, древние и современные постройки, памятные таблички, колодцы, водопровод, оружие, даже съестные припасы. Дисциплина должна быть, даже если страна не собирается воевать. Мы в наилучших отношениях со всеми сопредельными и многими дальними странами – и это заслуга нынешних государей, таких вот замечательных политиков и дипломатов. Хотелось бы сказать: и просто очень хороших людей – но я помнил письмо, то, что хранилось у Петрика под подушкой.
В сердце поселилась обида за моего друга. Такая сильная, такая горькая! Она ничего общего не имела с чисто гражданским уважением и восхищением моим королём и моей королевой и их достижениями. Обида была очень человеческой, не имеющей отношения к моему патриотизму и прочим подобным чувствам. Я знал этих людей. Я говорил с ними. Я видел, как они волновались за судьбу маленькой Лалы Паг. Я помню, что они арестовали старого убийцу Корка за то, что тот едва не лишил жизни собственного сына. Сына врага, между прочим. Они приняли участие в судьбе другого сына того же врага и Терезки Ош. Они расспрашивали меня о Рики. Они беспокоились о моей семье, как обычные люди. Они дружили в юности с моими мамой и папой. Они горевали о том, что теперь их дороги разошлись. Они пытались защитить нас, юных и опрометчивых, попавших в беду, отправили путешествовать по рекам и даже купили за свой счёт дорогое, прекрасное судно. Они уважали историю, даже историю анчу – и назвали наше бегство полезной экспедицией. Они увлекались тем же, чем мы, обычные горожане, жители Серёдки и Повыше. И королева назвала меня «сынок». Как соседка с моей улицы. И уговорила маму и папу отпустить со мной Рики. И – представьте только! – эти люди намекали на то, что берутся устроить свадьбу Петрика и Мадинки, хоть она, как было сказано, Корк, а он, стало быть, Тихо. И ещё. Я абсолютно уверен, что расскажи мы королю с королевой историю Аарна и Инары – они примут её близко к сердцу и попытаются помочь.
Зная и помня всё это, я думал, что имею право сердиться и обижаться на этих людей. Негодовать и возмущаться. И понимал при этом: они умеют признавать свои ошибки.
Это понимание вселяло надежду: только поговорить – и всё разрешиться. Всё наладится. Если бы представился случай, я бежал бы один – просить за Петрика. Я бы всё объяснил. Я добился бы, чтобы они помирились.
Что касается родителей Петрика, моего дорогого друга – я негодовал всей силой своей души. Так обращаться с собственным сыном! Такова благодарность ему за его любовь, за его беспокойство за то, что он преодолел такие дали зимой, такой трудный путь. За то, что он, не щадя себя, спасал людей нескольких государств от ненасытной алчности Корков, за то, что сначала разоблачил опасного преступника, а потом покончил с ним, выручая товарища.
– Они заботятся обо мне. Они стараются защитить, – с мягким упрёком возразил мне Петрик, когда я высказал ему всё это. – Будь у меня сын, который так вот встревает в неприятности, будь у меня такие же возможности, я, наверное, действовал бы также. Не могу, конечно утверждать… Представь на их месте себя, а на моём месте – Рики.
По самому больному! Спасибо, Чудилушка. Тут даже обсуждать нечего. Я поступил бы также. Наверное.
Нет!
С Рики так поступать нельзя.
– Миче, они любят меня. И давай больше об этом не говорить.
Была ещё тема, которую Петрик отказывался поддерживать: как ему удалось отразить заклинание, произнесённое Воки. Да, имя этой вражины послужило оружием, но что послужило щитом? Ни в коем случае не владение Петриком заклятиями Великой Запретной Магии. Он, как и я, её просто не знает.
Я строил разные предположения, всё молча.
Имя волшебника?
Разве что Петрика зовут не Петрик. Но тогда меня, значит, не Миче. Моё имя было тоже произнесено подлецом Воки.
– Чудик, скажи… – начинал я, чувствуя, что мои мозги, битком набитые догадками, вот-вот взорвутся. Но он только головой качал, понимая, о чём мне спросить хочется.
Я отстал, потому что подозревал, и, как оказалось, не без оснований, что это связано с той чужой тайной, которую Петрик хранил от меня так тщательно, и которой так хотел со мной поделиться. Эта тайна! Думая о ней, я испытывал чувство вины, потому что в момент, когда нас заперли в камере, Чудилка ждал от меня чего-то, до чего я не смог додуматься, и чувство стыда – сам не знаю почему. Не знаю, почему, но ощущение было отвратительно гадким: словно я подглядывал в замочную скважину и наблюдал сцену, которую посторонним видеть не положено, и которую, к тому же, теперь вспомнить не мог. От прикосновения к чужим тайнам не жди душевного равновесия.
