Советский Союз был система сложная, щелястая, и все по-настоящему интересное существовало в этих щелях, в промежутках и на стыках, где не так тотален был контроль. Оригинальный писатель мог укрыться в детской, фантастической или краеведческой прозе – жанрах маргинальных, хотя и почтенных; интересный режиссер или мыслитель мог выжить на окраине империи, куда многие и прятались – там цензура иногда была близорука или делала скидку на национальную тематику. Художник прятался в иллюстрирование или мультипликацию. В сценаристах и журналистах отсиделся крепкий прозаик Артур Макаров, в иронической фантастике – Геннадий Головин, в мультипликацию спрятался Юло Соостер (хотя и там доставали), в Казахстане почти всю жизнь прожил Морис Симашко, укрывшийся еще и в историческую прозу; Борис Крячко (1930–1998) большую часть жизни прожил в Эстонии, где незадолго до смерти издал единственную книгу прозы «Битые собаки». Но его знали – те, кто вообще знал и ценил мастерство и оригинальность; в девяностые годы его называли в числе лучших русских прозаиков, и умер он, вероятно, накануне масштабного признания. В нулевые стали проявлять внимание и сочувствие к русскоязычным литераторам, осевшим в бывших республиках, стали их печатать в Москве, учреждать для них форумы и премии – но Крячко уже ни в чем этом не нуждался; вышла у него посмертная книга «Избранная проза», мало кем замеченная, и то не в московском издательстве, а все в том же Таллине. Сегодня имя Крячко пребывает в двойном забвении: он и при жизни был маргиналом, публиковавшемся в России исключительно в журнале «Охота и охотничье хозяйство», – а после смерти оказался слишком сложен, многоцветен и экзотичен, чтобы в страшно упростившемся постсоветском мире вызывать интерес у читательского большинства.
И тем не менее я убежден, что его книга, включающая все главное, подготовленная стараниями его сыновей и близкого друга Александра Зорина, русского поэта, много сделавшего для памяти о Крячко, – будет востребована, прочитана и понята. Дело в том, что истощенное сегодняшнее сознание тянется ко всему яркому и темпераментному, всему нестандартному, начинается уже движение вспять от тупика, и не чувствует его разве тот, кто чувствовать не хочет. В этом смысле проза Бориса Крячко – самый нужный витамин после долгой изнуряющей зимы. Его языковое богатство и фонтантирующее словотворчество сравнимо разве что с лесковским, он великий мастер в передаче чужой речи, а собственный его голос настолько органичен и узнаваем, настолько уверен и гибок, что мало кого из современников можно поставить рядом с ним. Он сменил множество профессий и мест проживания, отыскивая те самые тайные ниши, где можно было укрыться человеку умному и самостоятельному; он был и строителем, и судоремонтником, и – как почти вся подпольная интеллигенция – котельщиком, и гидом, и искусствоведом, и все у него получалось – потому что Крячко был из породы тех почти исчезнувших русских людей, которые задуманы для великих дел, но справляются с любыми. Умелость и цепкость его чувствуются в каждой фразе: он одинаково легко управляется с любым материалом, властно побеждая его сопротивление и этим сопротивлением наслаждаясь. Его стиль упоителен и заразителен, и читатель, наделенный эмпатией, долго еще говорит и пишет с его интонациями. Крячко великолепно стилизуется и под русский сказ, и под канцелярит, и под азиатскую легенду, – думаю, рассказы его о Средней Азии могли бы посоперничать с очерками Домбровского или прозой Симашко, адекватно оцененной еще при жизни автора; но ничто не сравнится с собственным его голосом, когда он пересказывает свою жизнь или рассказывает трагические и гомерически смешные советские байки. Проза Крячко, его письма, его характер – то русское, что уцелело в советском (а вот куда оно делось после советского – вопрос, требующий отдельного и крайне сложного разговора).
Автобиографический, но полный насмешки и вымысла роман «Сцены из античной жизни» сегодня действительно смотрится как хроники античности – так глубоко погребена та реальность: худшее из нее, положим, никуда не делось, но исчезло главное – непредсказуемость, богатство, да и таких свидетелей, как Крячко, у нашей эпохи нет. В свое время эпиграфом к «Битым собакам» Крячко взял слова из протокола допроса Кюхельбекера: «Взирая на блистательные качества, которыми Бог одарил русский народ, первый на свете по славе и могуществу, по сильному и мощному языку, подобного которому нет в Европе, по доброте и мягкосердечию, я скорбел душой, что всё это задавлено, вянет и, быть может, скоро падёт, не принесши в мире никакого плода». Плод-то есть – русская литература, но плод этот слишком экзотичен для нынешнего пейзажа. По богатству языка и опыта, по блистательному гротеску, по знанию мирового культурного контекста я поставил бы Крячко рядом с Венедиктом Ерофеевым – и, да простят мне ревнители литературных репутаций, много выше Саши Соколова; в поздней Византии, впрочем, грядущее забвение уравнивает всех. Эту книгу стоит издать не столько для настоящего, сколько для будущего: интуиция подсказывает, что бумага может оказаться долговечней электронного носителя. Крячко по-настоящему оценят именно тогда, когда наша жизнь уж подлинно станет новой античностью; важно, чтобы его тексты дожили до этого статуса.
