Натёртая мылом верёвка змеёй обвилась вокруг горла. Затянув потуже объёмный узел, Пётр качнулся и оттолкнулся от табуретки, с грохотом опрокинув её на пол. Удавка мгновенно впилась в кожу, сдавила кадык. Глоток воздуха вдруг стал желанней всего на свете, и висельник захрипел, ногтями царапая верёвку, которая неумолимо лишала его последних секунд жизни. Он дёрнулся раз, другой, третий и безвольно обвис, чувствуя, как тело перестало ему подчиняться, а перед глазами не было ничего, кроме безграничного мрака.
Послышался коротки треск, давление верёвки неожиданно ослабло, а пол стремительно приблизился – висельник рухнул вниз и окончательно отключился.
В себя его привела омерзительная трель телефона. Закашлявшись, он ослабил петлю. Горло болезненно опухло и ныло, кожу жгло огнём, а в теле присутствовала противная слабость. С трудом он дополз до стола и ответил на звонок. Верёвка с вырванным крюком для люстры волочилась за ним всё это время, как парадная мантия.
– Папа сегодня скончался в больнице, – тихо сказали в трубке женским голосом.
– Я уже знаю, – сипло прошелестел висельник. Горечь вновь подступила к горлу комом. Закрыв глаза, он бессильно лёг на пол, положив возле уха телефон.
– В смысле «уже знаешь», Петя? Откуда? – возмутилась собеседница. – Какого хрена ты тогда мне не позвонил, если узнал всё первым, мудила?!..
Поморщившись от звонкого голоса сестры, Пётр промолчал. Единственное, что ему сейчас хотелось больше, чем сдохнуть, так это проблеваться и выкурить пару сигарет.
Сестра продолжала орать в трубке, Пётр так и оставил её наедине с собой, а сам, понемногу поднявшись на ноги, принялся бродить по кухне в поисках сигарет. Пачка нашлась в раковине, забитой окурками и тухлыми остатками еды. Выкурив первую сигарету, Пётр отказался от мысли проблеваться, выкурив вторую, решил, что в следующий раз выберет более надёжное средство для сведения счётов с жизнью. Едва ли прыжок с крыши многоэтажки мог его подвести так же, как подвёл крюк от люстры.
Оставшийся на полу телефон неожиданно замолчал. Пётр решил, что сестра наконец устала вопить, как резаная свинья, загасил окурок о столешницу и поднял мобильник.
Будто почуяв это, на том конце провода снова послышался голос. Но теперь он был совсем тихим и полным горечи:
– Я знаю, ты очень сильно любил папу. Для меня это тоже удар. Но ты должен…
Пётр сбросил звонок и выключил телефон. Он никому и ничего не должен больше. Даже себе.
Единственный, кто не считал его обузой для семьи, безработным наркоманом и отбросом, кто любил и поддерживал всю жизнь, кто ни разу ни в чём не упрекнул, умер. И мир стал ещё на один оттенок чернее. Никакой опоры под ногами теперь не было, оставалось только падать вниз.
В заначке под паркетной доской Пётр нашёл блистер фенобарбитала. Белые круглые таблеточки манили его, обещали избавить от горечи утраты, дать покой хотя бы на время. Он коснулся их пальцами, ласково погладил, а после крепко зажмурился и вернул доску на место.
Нельзя. Он обещал отцу. Обещал, что больше никогда.
И даже смерть не должна отменить данное обещание.
Докурив пачку, висельник кое-как добрался до ванны, залез в её эмалированное нутро, где отчётливо воняло ржавчиной и плесенью, и сам не заметил, как заснул.
Рано утром в мозг ему впился стрёкот старого домашнего телефона. Добравшись до трубки, Пётр уже готов был щедро обматерить назойливую сестру, но это звонили из больницы, где скончался отец. Просили приехать и забрать личные вещи.
Первой мыслью было послать всех к хренам, а потом Пётр нащупал в кармане пустую пачку. Желание покурить вгрызлось в него крепче бешеного пса. Надо было выползти на свет божий.
Стоя в ванной перед загаженным зеркалом, он избавился от верёвки, болтавшейся на шее, как безвкусный галстук. На горле остался отчётливый красно-синеватый след. Шарфа в квартире не оказалось, и Пётр накинул потрёпанное пальто с оторванным карманом, давно доставшееся ему от отца, поднял воротник и в таком виде отправился прочь из дома.
Снежная метель яростно клубилась за порогом, бросая в лицо горсти колючего снега. Было в этом нечто гипнотическое. Пётр брёл сквозь сугробы, и пурга выдувала из души усталость, боль и память, будто желая подарить ему новую, чистую жизнь, не осквернённую чернотой.
Обзаведясь парой пачек сигарет, он думал вернуться домой и поразмыслить всё же над прыжком с девятого этажа, но ноги сами понесли его в другую сторону. В стылом вестибюле больницы грузная санитарка пихнула Петру в руки пакет и молча ушла, бросив перед этим выразительный взгляд на опухший след от удавки на горле. Внутри пакета была одежда, стоптанные резиновые тапочки, несколько газет с решёнными сканвордами, всякая мелочь, которой отец развлекался последние недели в палате. Пётр раздумывал, что со всем этим делать, перебирал вещи, когда из сломанного очешника выпал сложенный тетрадный лист.
«Сынок. Я чувствую, что операция мне ничуть не помогла. Что бы там ни говорили врачи, а лучше не стало, только сильно хуже. И если правда такое случится, что я здесь помру, то ты не убивайся по мне, Петька. Я и так много лет от смерти бегал, я хорошую и долгую жизнь прожил, вырастил сильную дочь и замечательного сына.
