Города, они сродни людям, все разные. Есть землепашные, что на жирных землях и к теплу близко. Народ в них кряжистый, от работы в поле крепкий. Есть города заводские или рудные, как на Урале. Там, не видя свету, ищут в горе мужики камушки цветные, медь, золото. После металл льют, красоту творят. Другие, что у края студёной воды, морским промыслом занимаются… Получается, что у каждого города своё назначение.
Тобольск в их ряду всегда занимал особое место – купеческое. А всё оттого, что торговая дорога из Китая в Россию и обратно проходила ровнёхонько под его белокаменными стенами. Шумели от этого базары обилием сибирского меха, рыбы, китайского шёлка, чая, фарфора, пряностей.
Только богатству не живётся в одиночку. Вслед за собой оно непременно приведёт просвещение. Случается это от осознания того, что полных сундуков недостаточно для понимания сути бытия, раскрытия глубин мироздания или постижения самой обыкновенной грамоты. Тут-то и начинаются поиски смысла жизни, вопросы ко всевозможным наукам образуются:
– Зачем ты здесь? Почему это устроено так, и кто к созданию сего причастен? Может, самый обычный человек, а может, и Бог?..
Просвещение открывает двери ко многим ценностям, как мирским, так и духовным. Расцветал от этого Тобольск храмами, монастырями, соборами, воскресными школами, гимназиями. Пришло время, столицей стал для всей Закаменной Руси. Государи относились к Сибирской столице поособому. Другие города равнялись на него, будто на верхнюю пуговицу царского мундира. События, порой смешные, порой не очень, а нередко и трагические, не заставляя себя ждать, подгоняли время. Каждое из них спешило не только состояться, но и как можно лучше показаться и запомниться горожанам.
Сторожевая башня огневого надзора на Почтамтской, в простонародье – каланча, за год появилась в подгорном Тобольске подневольным старанием разномастного ссыльного люда. Исполняя возложенную миссию, долгие годы она исправно несла службу, оберегая жителей города от огненной стихии.
Только, наблюдая подслеповатыми глазами окошек за чередой ускользающего навсегда времени, неожиданно для себя она поняла, что из-за своего исключительного расположения именно ей выпало стать свидетелем не чего-нибудь, а жизни целого города с повседневными хлопотами, великими свершениями, трагическими потрясениями, происходящими в буквальном смысле у её ног.
Проявляя излишнее любопытство, деревянное тело её со временем даже слегка наклонилось в сторону главной площади города – Плацпарадной, куда вместе с ней смотрели окна Губернаторского дома, лепной фасад Корнильевского особняка, торговые ряды купца Турусова.
Одного не мог понять бессловесный свидетель на Почтамтской…
– Отчего же это всё вокруг, что казалось всегда незыблемым и вечным, стало вдруг рушиться? Зачем новому времени потребовалось поменять не только облик людей, их жизнь, а и мысли, поступки?
– А может, и не время тому виной? – вопрошала она молчком. – Может, это сами люди решительно и сразу захотели изменить мир, окрасив его на восходе века в цвет крови? Только зачем им это надо?
Однако нем был свидетель. Голоса его не слышал никто, разве что небеса… А небеса нынче люди слышать не желают, им вдруг стали интересны другие речи…
* * *
Феофан обошёл по кругу площадку сторожевой башни. Увидев едва заметный дымок в начале Московского тракта, долго рассматривал его в подзорную трубу, приговаривая:
– Кому это, интересно знать, пришло в голову топить летом печь? А, может, это и не печь вовсе? Всё равно непорядок, надо доложить.
Он отстучал «вызов» в переговорную трубу, дождался ответа, и во весь голос гаркнул в сияющий раструб:
– Первому посту. В конце Московского тракта, на краю Княжьего луга чёрный дым! Похоже, печку затопили, но надобно проверить! Больно уж дымит.
В трубе прозвучал отбой «принято». Часть ожила… В кирпичном теле депо два раза ударил тревожный колокол, послышался говор бойцов, ржание лошадей. Не прошло и пяти минут, как двуколка второго хода под Махой и Буяном нетерпеливым храпом и топотом копыт разорвала покой дремавшей улицы. Блеснули каски на передке красного экипажа. Под перезвон колокола ход резво устремился через Туляцкую, в сторону Большой Архангельской. Редкие прохожие останавливались. Бабы крестились, мужики, заложив за спину руки, с пониманием дела поднимали бороды. В такие минуты Феофан гордился своим занятием. Каждой мыслью, вздохом, движением он с величайшей радостью ощущал собственную причастность к этому серьёзнейшему делу.
Проводив взглядом экипаж, он несколько раз дохнул на глянец вестового колокола, заботливо протёр его краем рукава, полюбовался на собственное отражение в меди изогнутого зеркала, улыбнулся просто так. Получается, что сам себе… Ещё и ещё раз прикладывая к глазу трубу, он не переставая наблюдал за развитием событий на Московском тракте. Судя по всему, это всё-таки была растопленная печь. Дым со временем стал легче, начал рассеиваться, а вскорости исчез окончательно.
«Дай Бог бы все выезды были такие», – подумал он и перекрестился. Феофан любил верхний наряд. Отсюда, с высоты, всякий раз он с нетерпением и даже каким-то ожидаемым наслаждением наблюдал за тем, как просыпается город… Остывшие за ночь дома, улицы ждали первых лучей. Разбуженные вместе с петухами, протяжно скрипели петли глухих ворот, гремели, будто кашляли спросонок, засовы, клацали железом замки на дверях, распахнувшиеся ставни открывали свету стеклянные глаза окон. Каждый день, не повторившись и разу, являлся для него новым не только по времени, но и по сути.
