На той стороне дороги тормозит замызганная «девятка». Через стекло видно, что за рулем паренек в рабочей куртке, а заднее сиденье завалено рулонами рубероида. Из машины появляется долговязая фигура. Не глядя по сторонам, человек переходит к нам через улицу.
– Худолеев, – здоровается он. – Старший научный. Из краеведческого.
Мы по очереди пожимаем руки.
– Готовы? – он ищет глазами старшего. – Сейчас только жене скажу.
Он возвращается к машине, и когда парень за рулем снимает кепку, я вижу, что это девушка. Сам Худолеев одет в голубую, с белыми оспинами, «варенку», такие носили лет двадцать назад. На голове короткий, с проседью, ежик, переходящий в щетину, отчего голова выглядит по-кошачьи круглой. На носу узкие очки.
Мы садимся в машину, и Худолеев достает мобильный. Под его крупными пальцами кнопки хрустят. Разговаривая, он поглаживает себя по щетине.
– К губернатору сам, – густые брови сдвигаются. – А завтра пусть он.
В ответ трубка шелестит и лязгает.
– Знаю, что ляпнет, – Худолеев отстраняется. – Там можно.
История в Долговом, куда мы приехали на съемки, обычная – на реставрацию нет денег, земля под памятником продана, глава города и местное купечество выступают против музейщиков, решающее слово за губернатором, тот обычно в доле, то есть финал предсказуем. И «старший научный» Худолеев об этом знает, конечно. С железнодорожной архитектуры, которой он занимается, он переходит на байки:
– И пошел царский поезд в другую сторону, – говорит он присказками, – да не в Петроград пошел и не в Царское, а на Дно пошел, в расход, прочь с дороги истории.
В машине жарко, и он расстегивает джинсовку.
– Знаете, почему мы город? Почему Временное правительство одарило статусом? За перевод стрелки! За то, что беспрекословно выполнили приказ, – он поочередно оглядывает нас. – Все мы тут исполнители. Потомки стрелочников.
Нечто похожее, про нехорошую судьбу Долгового, я читал перед поездкой на интернет-форумах. Мне немного странно, что Худолеев, историк по образованию, повторяет эти вымыслы.
Машина едет по центральной улице. Кричащие вывески мобильных операторов, крылечки Сбербанка, партийные приемные; «ДвериЛэнд», «Коси и забивай», «Нью-Йорк пицца»; аптечные кресты, которых в этом городе больше, чем магазинов. А между этими напоминающими наспех сколоченную декорацию фасадами – пустыри или пепелища; кое-где даже торчат остовы русских печей. Такое ощущение, что город недавно сожгли или разбомбили.
– Вы знаете, – я называю Худолеева по имени, – мы разное видели, правда, Всеволод Юрич?
Поворачиваюсь за поддержкой.
– Но такого, как здесь… – я пытаюсь найти слово.
– Убожества?
– У вас тут просто семнадцатый год какой-то, – говорит Сева. – Продолжается.
– А у вас? – Худолеев охотно поворачивается. – А в стране?
– Ну что страна, – отвечаю я. – Здесь вы всё сами…
– Сами, сами! – он снова ёрничает. – С царской стрелки приемлем судьбы удары. За то, что не довезли царя-батюшку. Покорно несем бремя, да-с.
Слушая Худолеева, я не понимаю, шутит он или нет.
– Здесь, здесь поворачивайте!
На лесной прогалине видны семафоры и три-четыре товарных вагона. Торчит красная водонапорная башня. Хлопнув дверью, Худолеев берет нашего режиссера под руку; вместе с дядей Мишей они уходят в сторону станции. Худолеев жестикулирует, а Михал Геннадич кивает и даже разворачивает сценарий. Станция, куда он привез нас, – одноэтажный длинный дом с резными наличниками и башенкой-фонарем на углу. Боковая стена вся в плюще; палисадник, обнесенный бордюром из покрышек; сам Худолеев подпрыгивает на платформе, демонстрируя, как хорошо она утрамбована.
– Как говорится, до плотности садовой дорожки.
На фасаде видны следы сбитых «ятей». Сохранился знак царской нивелировки, керосиновый фонарь и столбы «телефонки».
– Шестьсот четвертый без остановки, будьте внимательны. Без остановки, – сипит из пустоты репродуктор.
Конец ознакомительного фрагмента.
