ГЛАВА 1. Кодекс сдержанности
{Одни мы идем быстро, вдвоем мы идем далеко.
африканская пословица}
Пустыня скрывала тысячи оттенков, готовая явить их только опытному глазу.
Поначалу пески казались будто нарисованными сепией на тончайшей выделанной шкуре. Но стоило присмотреться, привыкнуть к однообразному пейзажу, как он неуловимо менялся: острые грани барханов отделяли терракотовые теневые склоны от персиково-розовых мазков на самых макушках; округлые линии дюн близ побережья то здесь, то там нарушались серовато-зелеными островками чахлой зелени в разводах соли.
Я успела и присмотреться, и снова замылить взгляд. При всех очевидных достоинствах ездового молоха у него имелся один солидный недостаток: эта скотина была сугубо дневным животным и лучше всего чувствовала себя, когда солнце висело в небе ослепительно-белым диском, выжигающим все краски вокруг. Опытные наездники прилаживали к седлу большой навес, чтобы дать и себе, и ящерице немного тени; я поступила так же, но никакого облегчения это не принесло. Раскаленный воздух вытапливал из меня липкую испарину и тотчас высушивал кожу, а морской бриз вместо прохлады нес мелкий песок, скрипевший на зубах, несмотря на платок, который я обмотала вокруг лица на кочевнический манер. Вдобавок единственным звуком окрест был мерный шелест прибоя, и его неспешный ритм в давящей тишине ввинчивался в уши не хуже инструментов палача.
Немудрено, что я едва не разрыдалась от счастья, когда из-за дюн показался одинокий всадник. Моей безудержной радости он, должно быть, изрядно удивился: от города я успела отъехать от силы на две трети дневного перегона, бурдюк у морды молоха все еще был почти полон воды, да и с караванной тропы я не сбилась – море все так же размеренно несло волны по левую руку от меня. Но, утомленная часами жары и безмолвного одиночества, я привстала в седле и даже замахала рукой.
Всадник ответным энтузиазмом не проникся и остановился, красноречиво повернувшись ко мне щитом. Вблизи стало видно, что на нём кто-то старательно вывел жёлтой краской очерта-ния оазиса. Из-за края щита виднелись только черные глаза, вопреки всем традициям кочевников поблескивающие безудержным любопытством, да синий тагельмуст*.
– Ты ступаешь в земли Ваадан, – негромко сказал он, не опуская щит. – Зачем ты здесь?
Говорил он не на тиквенди, а на языке пустыни – с короткими, рублеными словами, словно созданными для того, чтобы как можно меньше открывать рот. Обычаи кочевников позволяли им как грабить поселения оседлых племен, так и наниматься к ним в охрану; этот бедуин, судя по всему, предпочел второй вариант – и издалека принял меня за налетчика, а теперь изнывал от любопытства пополам с желанием отобрать у меня породистого молоха. Но женщина, рискнувшая путешествовать в одиночку по пустыне, ассоциировалась исключительно с арсанийцами, и дозорный опасался какого-нибудь специфического сюрприза с магией, взрывами и прочей шумихой, без которой никак не могла обойтись уважающая себя кочевница.
Я постаралась соорудить каменное лицо. Не признаваться же, что единственный сюрприз, на который я способна, – это зеркальное отражение того заклинания, что решит использовать сам дозорный?
Ну, или сюрприз приключится через месяц, если я не пошлю никакой весточки в столицу, – придет на четырех лапах и проникновенно улыбнется во всю пасть.
– Разыскиваю Свободное племя, – по-дурацки приободрившись от одного воспоминания о тайфе, ответила я – похоже, с чудовищным акцентом, потому что любопытство дозорного разгорелось только сильнее.
– Здесь наступила засуха, и Свободные откочевали к северо-западу, – сообщил дозорный и немного опустил щит – это, кажется, означало, что во мне не видят врага.
Или что меня не считают достойной сражения. Кочевники никогда не были сторонниками излишней прямоты.
– Понятно, – каким-то чудом сохранив ровный голос, отозвалась я. Не то чтобы я надеялась обнаружить стоянку арсанийцев в первом же оазисе, но известие о том, что впереди еще добрая неделя пути по раскаленной пустыне, едва ли могло порадовать. – В таком случае, будет ли мне дозволено остановиться на ночь и дать отдых молоху?
В прошлый мой визит в оазис Ваадан, когда меня сопровождали люди Сабира-бея (чтобы неосторожно бросить без присмотра «рабыню» на пути каравана Тахира-аги), предводитель спрашивал у дозорных то же самое. Пустыня диктовала свои правила гостеприимства: любого путника требовалось немедленно принять с распростертыми объятиями; путник же в этом случае по умолчанию был обязан ответить добром на добро. Но обычно оазис принимал караваны, с которыми можно было торговать и обмениваться слухами, или процессии из крупных городов, возглавляемые влиятельными чиновниками. Одинокая женщина доверия не внушала, и дозорный медлил.
Я обреченно вздохнула и потянула за поводья, вынудив молоха повернуться боком. Клеймо столичных молоховен было сложно перепутать с чьим-либо еще, и это оказалось куда более весомым аргументом, чем все, что я могла привести.
– Люди Ваадан приветствуют тебя, – обронил дозорный и, старательно изображая потерю интереса, развернул своего верблюда.
