Первый десяток овец перемахнул через полуметровую стену играючи, точно табун арабских скакунов. Второй и третий сбавили темп, но с заданием справились. Проблемы начались с сорок пятой овцы. Она в нерешительности мялась у преграды, принюхивалась, присматривалась, жалобно блеяла и оглядывалась на Егорова в надежде, что он, жестокосердный, отменит задание.
– Давай, прыгай, – проворчал Егоров сердито. – Мне тяжело, а ты чем лучше?
Кто же мог подумать, что спровоцировать овечий бунт так просто? Одно неосторожное слово – и гениальный план дал трещину, вместо стройных рядов марширующих овечек перед внутренним взором предстало бестолковое стадо – попробуй пересчитай…
И вообще, кто сказал, что подсчет овец спасает от бессонницы?! От бессонницы спасает пара бокалов хорошего вина или, на худой конец, стопка водки, а овцы… Овцы, даже виртуальные, всего лишь наивные, ленивые зверушки, и в качестве снотворного они никак не годятся.
Надо попробовать охоту. Не тупо наблюдать за копытными, а деятельно отстреливать, ну, скажем, рябчиков или летучих мышей. Да, лучше летучих мышей – этих крылатых тварей Егоров особенно не любил.
Решено, сначала перекур, а потом еще одна попытка задобрить Морфея.
Егоров сел в кровати. Эх, хорошо, что болеет он не как обычные смертные, а по блату – в отдельной люксовой палате. Никаких тебе назойливых соседей, никаких соглядатаев. И можно выйти тихонько на персональный балкон и, наплевав на больничный режим, покурить.
Сигареты контрабандой принес сегодня утром друг Пашка, воровато оглядываясь на хорошенькую медсестричку, сунул пачку Егорову в карман – конспиратор. А потом еще полчаса ныл, что курение вредит здоровью и что Минздрав не просто так предупреждает. Пришлось объяснить товарищу, что загнется он скорее от бессонницы и безделья, чем от никотина.
Егоров лежал в этой частной клинике уже почти неделю, и если с бездельем хоть как-то помогали мириться книги – тоже, между прочим, контрабандные, – то с бессонницей была настоящая беда.
А всему виной авария и, как следствие, черепно-мозговая травма, не так чтобы очень серьезная – легкий обморок, головная боль, тошнота, – но порушившая в одночасье все его планы на отпуск. В кои-то веки вырвался на охоту, и нате вам – джип всмятку, голова чудом не всмятку. А еще бессонница…
Егоров вышел на балкон, облокотился о перила, закурил. Ночью можно было курить, особо не таясь, курить и смотреть на Большую Медведицу, необычайно яркую и даже в чем-то загадочную, и убеждать себя, что после перекура сон непременно придет. А еще ночью рождались стихотворения, измученные бессонницей и от этого особенно пронзительные и искренние…
Он улыбался мыслям несуразным,
Смотря в заиндевелое окно,
И допивал крепленое вино,
Окрашивая скатерть ярко-красным.
Душа еще сопротивлялась сну,
В глазах еще не гасло пламя свеч, но
Зима, приникнув к черному окну,
Морозной кистью выводила: «в-е-ч-н-о»…
[1]О том, что Егоров, зануда, циник и эгоист до кончиков ногтей, сочиняет вирши, не знал никто, даже лучший друг Пашка. Эту сторону своей жизни он оберегал особенно рьяно, даже более рьяно, чем право на одиночество…
Конец ознакомительного фрагмента.
