Открытие Козьмины
Странички календаря испуганно вздрагивали от сквозняка и, торопливо подталкивая друг друга, перелистывались. Козьмине показалось, что все дни месяца тоже перемешались и август – это пугающе длинный, почти бесконечный, сумрачно-блескучий виток Земли вокруг какой-то неразгаданной оси, один конец которой спрятан где-нибудь в безднах Атлантики, другой выглядывает наружу с противоположной стороны, мешая судоходству. Спешащие вспыхнуть и исчезнуть над этим странным местом метеоры, заворожённые видением, невольно меняют свои траектории, приговаривая к несбытию так и не загаданные мечты. Козьмине захотелось найти эту ось и прикоснуться к её шероховатой, обязательно грубой до наждачности поверхности; если ухватить ось обеими руками, сжать крепко-крепко и затормозить её вращение, то август никогда не пройдёт и останется единственным месяцем в единственном году единственного века единственного тысячелетия. И тогда не останется именин и дат, и в графе «время рождения» будет лишь необходимо указать, родились вы в августе или вне его – «да» или «нет». Внеавгустовское поколение будет признано ворчливым и невыносимым. Августовские будут щеголять в ореоле избранных.
Воздушные токи вдруг стихли, и видение неотвратимости сентября промелькнуло в Козьминином мозгу. «Зачем же? – спросила она себя. – Мне и здесь неплохо – в густоте августа.
Бред! Я лучше лягу спать, а завтра снова проснётся ветер. Он будет шелестеть августом, перечитывать его, заглядывая в будущее, и мне станет покойно и воздушно».
Сон Козьмины
Во сне Козьмина окончательно запуталась в причинно-следственных связях. Думалось: если место причинное, то это обязательно должны быть глаза. Ведь именно глаза есть мерцание души, которое привлекает внимание прежде всего. Ведь от того, что узнаётся, замечается в самом начале, зависит цепочка последующих событий: свиданий, вздохов, шумных как августовский горячий ветер прикосновений, выразительных заглядываний в причинные места – в глаза. В последнюю же очередь следует то самое следственное место, которое почему-то называют причинным. Бред! Не пора ли проснуться? Ещё и потому, что кто-то мужеского пола уже тянется руками к следственному месту Козьмины и пытается приложить к нему маску. У маски высунут язык и рот искривлён в гримасе, она холодна и неприятно щекочет кожу. Лицо у лица мужеского пола сурово и сосредоточенно, и язык тоже высунут, словно тот не маску прикладывает к месту, а строит башню из кубиков – старательный, масковик-затейник. Козьмина до боли зажмуривает причинные места, и они раскрываются в темноту.
Ночь ещё не ушла, но засыпать не хочется. Не постукивает на ветру форточка, не слышно шелеста листвы, и даже ходики молчат. Явь настойчиво убаюкивает, словно ей, яви, интересно, чтобы этот путаный сон как-нибудь закончился. «Нет, – твёрдо решает Козьмина, – генитальный маскарад пусть транслирует кто-нибудь другой». Она отбрасывает одеяло, поднимается и на цыпочках подходит к окну. Луна на небе отсутствует, звёзд не видно. Босая и угрюмая ночь, застигнутая врасплох, потерянно молчит – она не знает, о чём в этот поздне-ранний час можно говорить с Козьминой. Но вот издалека становится слышен шум надвигающегося ветра. Ветер приближается лениво и тяжело, набегает нехотя, принося запах душного и дымного утра. Окончательно разогнав назойливые, беспорядочные образы, навеянные недавним сновидением, Козьмина опять ложится и медленно успокаивается, засыпает с мыслями о скором пробуждении. Теперь ей снится дымящийся суп в большой тарелке. Ложки почему-то нигде нет, и она лишь долго созерцает этот скучный суп, пока от тоски, от бесперспективности такого занятия не просыпается.
Имена Козьмины
Её хотели назвать Людмилой. Её мать, обмякшая, измученная родами, нацарапала маленькую записульку тем, кто терпеливо ждал снаружи под больничными окнами: «У нашей Людмилы очень серьёзные глаза». На улице прочли: «У нашей Козьмины…» Имя почему-то сразу понравилось – всем, особенно строгой бабушке, которая искренне мечтала о Ядвиге или Эсмеральде. И, наблюдая через окно посеревшие материны глаза, все окончательно полюбили свою Козьминушку.
Девочка уже в одиннадцать месяцев громко пыталась что-то объяснить окружающим. Наверное, кричала на своём замысловатом языке: «Забыли Людмилу! Проворонили! А-а-а-а-а! Вульгарные ономасты всех мастей!» Взрослые выражали восторг и полное понимание, но при этом почему-то никак конкретно на возгласы ребенка не реагировали и в ЗАГС за новой метрикой не бежали. Так она Козьминушкой и осталась…
Ну, всё! Пришёл детский сад. Вернее, это она пришла в детский сад. Её привели в понедельник. Во вторник она уже была Козой, в дни похуже – Козой Неминучей. «Вот, – говорили, – бредёт Коза Неминучая, непосед всех сейчас забодает, а мямлей и тюфяков сжуёт как вчерашнюю газету». И мямли, и непоседы после этих слов одинаково энергично разбегались от Козы в игрушечном страхе.
Во втором классе у неё появился первый поклонник, который размышлял над её именем неделю или две и решил называть её Касей, Касюшей, хотя злые девчоночьи завистливые языки за глаза дразнили её Козьей Миной. Дразнили за отсутствующее выражение её лица, когда к ней обращались по жгучим вопросам. Казалось, в школе все её мысли были обращены в себя, девичьи вздохи и шушуканья она, всем думалось, оставляла для каких-то внешкольных особенных подруг.
