…Славин лежал на расстеленном брезенте с закрытыми глазами без сознания, сквозь толстый слой пыли, покрывшей все лицо, местами проступала кровь, но, главное, было видно, что он дышал, значит, был жив. Санитары бережно протерли ему салфетками лицо, накинули маску, аккуратно разрезали рукав его одежды, сделали необходимый укол, затем ловко переложили на носилки и, без лишних движений, загрузили в военную санитарную машину.
– Куда вы его повезете? – водитель Славина спросил солдата, санитара, – что я должен сказать начальству на базе?
– Скажи, что бы обращались в Республиканский военный госпиталь, все сведения у них. Спасатели нам отдали сумку с его документами, они будут при нем, так что, найдете легко, – на ходу объяснил Виктору санитар с полевой сумкой через плечо, видимо, старший. Он сел в кабину санитарной машины, которая развозила спасенных из развалин по больницам и госпиталям…
«… Родной московский уютный двор на 4-й Тверской-Ямской улице. Лето 1947 года. Июльская жара. Незабываемый запах мокрого горячего асфальта. Бегаем с ребятами вокруг тети Кати, дворничихи, она поливает двор, и каждый хочет попасть под струю воды из поливочного шланга, а тетя Катя нет-нет, да ополоснет кого-то из снующей ребятни, остальные с шумом разбегаются, чтобы тут же снова собраться ватагой. Через высокую арку, со стороны 3-й Тверской, во двор входит незнакомый пожилой человек в выцветшей солдатской форме, с медалями на груди, с солдатским мешком за спиной и светло-коричневым кожаным саквояжем в руке. Его увидела тетя Катя, застыла с шлангом в руке, кричит ему через весь двор.
– Вася, здравствуй! Пришел, значит, живой! А мой Харис не вернулся, погиб в 42-м, в Сталинграде.
Солдат подошел к ней, поставил на землю саквояж, утешительно обнял одной рукой, тихо сказал какие-то, наверное, очень нужные, слова, потом что-то спросил. Тетя Катя, вытирая платком слезы, показала в мою сторону.
– Мальчик, а, мальчик, подойди-ка ко мне, – зовет незнакомый, – тебя как зовут?
– Сережа.
– А где ты живешь?
– Дом тринадцать, квартира пять, – браво отчеканиваю давно заученный адрес.
– А чей же ты будешь, Сережа? – солдат присел на корточки.
– Харютин, – называю фамилию Бабушки, так меня все во дворе знают.
– Харютин, говоришь? Ну, а Бабушка-то твоя дома?
– Дома, у неё сегодня выходной, а Мама поехала к Папе в гарнизон.
– А далеко этот гарнизон-то? – спрашивает солдат.
– Бабушка говорит, поездом надо добираться, а где, я забыл.
– Ну, веди меня к твоей Бабушке, – он протянул мне руку, и я, обхватив своей ручонкой один палец его большущей руки, повел солдата к нам домой. Бабушка, увидев солдата, громко вскрикнула, и потом они вместе, забыв обо мне, горько плакали, перебирая фронтовые письма их сына Анатолия, погибшего еще в 44-м в Белоруссии. Да это же мой Дедушка! – с радостью догадался я…»
– Ну, как у нас сегодня дела, Наташенька?
– Доброе утро, Петр Алексеевич. Ничего нового, у Славина давление в норме, пульс, правда, немного повышался, с 50 до 100.
– Ничего, ничего, надо ждать… Вы разговаривайте с ним, что-нибудь расскажите, он может Вас слышать.
«… Какие красивые цветы! Кажется, это георгины: тут и розовые, и красные, и белые, и даже черные в белую крапинку. А это гладиолусы! Мама любит выращивать цветы, особенно вот эти, большие. А вот и они сами, у отца в гарнизоне, среди цветов на скамеечке сидят – Отец и Мама, оба молодые. Отец в своей военной форме, с наградами на парадном мундире. Смеются и ничего мне не говорят…».
