…Удавка все время рвалась…
Скрученная из видавшего лучшие времена бельевого сатина, наполосованного с простроченного края грязноватой тюремной простыни, она совсем не годилась для уготованной ей роли орудия убийства. Несмотря на все усилия палачей, никак не хотела намертво затянуться на мощной жилистой шее приговоренного к смерти.
Вот и теперь поддалась сопротивлению, на радость, не желающей умирать, человеческой плоти. Затрещала от вздувшихся шейных мышц обреченного.
Но это облегчение длилось, всего лишь считанные мгновения.
И вновь все пересилил страх перед смертью того, чье тело продолжало извиваться большим серым червяком. В «коконе» под путами из других простыней, не менее плотно спеленавших по рукам и ногам все туловище обречённого на расправу человека.
Кто другой, на его месте, давно бы, наверное, уже смирился, как прекрасно понимали участники криминального аутодафе – исполнения неизвестно кем, вынесенного смертного и явно неправедного приговора:
– Не стал бы, дескать, продлевать свои мучения, противясь, уготованной ему, страшной участи.
Но этот все не хотел умирать. Продолжал упорно елозить по бетонному, крашенному серым, полу камеры, не давая убийцам затянуть петлю ненадёжнее на его шее.
– Фуфло! – грязно выругался на блатном языке, неудачливый исполнитель казни, когда в его руках вновь остался лишь очередной обрывок удавки.
– Лучше грабками брать на душец! – сам себя попытался он научить способу расправы, а так же хриплым баском апеллировал к остальным, чтобы повлияли на организатора всего происходящего.
Отбросивший в сторону кусок порванной простыни, выставил перед собой корявые, все в наколотых перстнях, пальцы.
– Удавить его и ажур! – не скрывая ненависти, прорычал он, видя, как, захрипевший, было, в агонии коренастый тучный мужчина из простынного кокона, вдруг вновь ожил и забарахтался у него под ногами.
С всхлипыванием, через нос, втягивая в себя затхлый, но такой, все же, живительный сейчас обреченному, воздух камеры. Заклокотал гортанью, вновь, уже в который раз, освободившись от, лопнувшей матерчатой закрутки.
Оставшись в очередной раз ни с чем, палач угрожающе – с полной готовностью тут же исполнить высказанную им вслух угрозу, занёс над горлом ненавистного упрямца свои расшеперенные «грабки».
В предвкушении кровавой забавы шевеля сильными пальцами, прирождённого взломщика сейфов, он даже не поленился на использование иной, более жестокой, расправы с жертвой голыми руками.
– А что? За душец его! – донеслось до обречённого от хозяев положения. И это заставило его снова сделать безуспешную попытку освободить руки и ноги от пут.
Однако, простыни, рвавшиеся на шее, здесь плотно стягивали конечности несчастного, словно действительно подталкивая убийц к принятию ими иного, чем прежде, приговора.
– Идем на темную, без понтов! – снова во всём поддержал своего подельщика другой уголовник, до той поры, пытавшийся, сидя верхом на обречённом, удержать того от ненужного буйства.
– Молчи! – рыкнул на него взломщик.
От избытка чувств он смачно плюнул под ноги, туда, где лежал человек, срок жизни которого измерялся теперь всего лишь длиной фразы другого очевидца – старшего по уголовной иерархии в их компании, способного подать сигнал:
– Иначе, гунявого гузыря, этот мешок падали, до самого утра не укопаем, – оборвал хрипатый своего помощника.
– Кончай базар! – не повышая голоса, наконец-то, прекратил их самодеятельность тот, от авторитета которого больше всего зависела сейчас участь ещё будущего самоубийцы, ещё только уготованного к столь тяжкому закланию.
Главный из уголовников, хотя и совсем недавно предъявил здесь «на киче» полномочия авторитета, но уже и без крика мог бы добиться точного исполнения «миссии» – задуманного им, убийства обреченного без надежды на помилование, сокамерника.
Но было видно, что и ему надоела излишне затянувшаяся процедура расставания того с жизнью.
В ответ на обращение к нему, взмокших от усердия неумелых в мокром деле лохов, он даже понизил хриплый шепоток.
Лишь его худое, с набухшими от злости желваками, лицо скривила саркастическая усмешка:
– Давай, гнус, подержись, как ботаешь, за машинку! – зашипел он, в азарте брызгая слюной.
Другим, в этот момент могло показаться, что худой готов лично вцепиться в горло человека, лежащего на бетонном полу.
Но, на самом деле, всё было совсем не так просто. Да и эта, довольно живописная сценка, что он только что разыграл им на пальцах незадачливый палач, тут же обернулась, вдруг, против самих подельников, предлагавших не водиться с удавкой, а голыми руками удавить несчастного.
– Ага, пускай, падла, твои шкодливые агальцы, сейчас на пищаке нарисуются и сделают дело, – гнев авторитетного сокамерника адресовался именно основному исполнителю-душегубу. – Вот только докажи потом ментам, что околеванец сам себе склеил боты.
Худой, словно войдя в раж, чуть ли не вращал бешеными глазами, уставившись ими в тех, кто готов был только что провалить надёжный замысел:
– Кто поверит потом, что издох, клиент, без чужой помощи!
Двое других, ошарашенных таким злобным выражением чувств, уже готовы были пожалеть о проявленной ими несдержанности. Заодно, начали и о чем-то догадываться, внимая столь жестким, как будто, рубленным из напильника, фразам:
