Отец сказал: «Мы родом из Коринфа,
Оттуда заселялись Сиракузы…»
А я, у грота Аретузы,
Вдруг закричал: «Праматерь наша нимфа!»
Потом увидели каменоломню,
Афинских пленников могилу,
Teatro greco… Кланялись Эсхилу.
Все это помню, помню!
Спустя полгода он уже в гробу.
«Проклятый мотороллер!» – плачет мама.
Немного крови высохшей на лбу…
Такая драма.
Он пел везде, по всей стране,
В Милане, Риме и Катанье.
В Вероне, помню, на коне,
В грязи – в Палермо, на спине,
В Тревизо – в ванне.
Он Верди пел, легко брал «до»,
Мог страстным быть, особенно в терцете.
Беллини пел, все роли, «от» и «до».
Про Марьо говорил: «Вот повезло —
Погиб красиво, с честью, на рассвете!»
Мы ездили втроем, по всей стране,
На сцене – он, мы с мамой в зале.
Мы слушали и кулаки держали.
«И сколько же», – сказала мама мне,
«Быть может в голосе печали…»
«Ты помнишь теорему Пифагора?»
Спросил отец, не ведая стыда…
(Запутался. Чужое. Ох, беда!
Вот как бывает, раз задула бора
И льет из крана мерзкая вода
[3]).
Начнем с начала. Было се в Кротоне.
Мы отдыхаем, я, отец и мать.
Купаемся. Вздох мамы: «Благодать!»
Вдруг видим, из воды выходит рать,
Сияют латы на небесном фоне.
«Так это ж греки!» закричал отец.
«Пирр молодец! Ура! Вот будет пьянка!» —
«Ты, может, грек, но я уж – итальянка!»
Ругаются. (Привык). И вот конец.
Сидим за ужином, и папа держит речь:
«Все-все хорошее нам дали греки,
Искусство – греки, мысли тоже – греки,
Без них мы все – духовные калеки.
И вот, сейчас, лишившись их опеки…»
А мать зевает: «Не пора бы лечь…?»
Теперь читаю – «из какого сора»,
И думаю – ведь я уже не грек.
Забыл я теорему Пифагора
И розоперстый продал оберег.
«Но римляне – моральные уроды,»
За завтраком сказала мама.
(А за окном – какая панорама!
Вид нà море, что может краше быть!)
