(В темноте мы слышим дикую, нарастающую какофонию звуков из 1949 г., словно кто-то вертит диск настройки радиоприемника: обрывки радио-шоу, рекламных роликов, популярных песен, накладывающихся и сливающихся, слегка нечетких, как они слышались бы из матки, приглушенные околоплодными водами. Время от времени более четко звучит увертюра оперы Россини «Вильгельм Телль», как она звучала в программе «Одинокий рейнджер», но слышна также и реклама стиральных порошков, песни о разбитом сердце, речь Трумэна, отрывки других радиопрограмм (Макджи, не открывай тот шкаф. Спокойной ночи, Грейси. Мистер Бенни, мистер Бенни, Кто знает, какое зло таится в мужских сердцах, ария «Надеть костюм/ Vesti la giubba» из оперы «Паяцы»), наконец, последние такты увертюры смолкают, оставляя музыку парка развлечений, и свет падает на БЕНА ПАЛЕСТРИНУ, мужчину за шестьдесят лет, который идет по Кони-Айленду после окончания сезона, где-то в 2015 г. Когда БЕН говорит, мы видим его молодого отца, ДЖОННИ, в 1949 г. Он идет по тротуару и останавливается, глядя в витрину невидимого нам магазина).
БЕН. В последний день сентября 1949 года[1] мой отец шел по Рыночной улице города Кантон, штат Огайо. Схватки у моей матери продолжались довольно долго, и доктор Вольф предложил ему прогуляться и размять ноги. Итак, мой отец идет по Рыночной улице, понимает, что под открытым небом куда холоднее, чем он предполагал, а он не взял с собой ничего теплого. Он дрожит и, проходя мимо магазина мужской одежды, видит в витрине светло-коричневую вельветовую куртку. Ему она нравится, он заходит в магазин и покупает ее, чтобы не подхватить воспаление легких на обратном пути в больницу. (ДЖОННИ исчезает в магазине). Я помню, как в моем детстве отец ходил в ней на работу каждый день. Возвращался домой вечером, и куртка пахла зимой и сигарами. Я надеваю эту старую куртку, и отец как бы обнимает меня. И я думаю о том, каким он был тогда человеком – с ясными глазами, мрачноватым, сдержанным чувством юмора. И какое невероятное терпение проявлял по отношению к матери, женщине очень привлекательной, но иногда становящейся совершенно…
(Свет падает на БЕККИ, которая лежит на больничной кровати в последний день сентября 1949 г., и на ДОКТОРА ВОЛЬФА).
БЕККИ. Не хочу я рожать еще одного чертова ребенка.
ДОКТОР ВОЛЬФ. Передумывать уже поздно, Бекки. Малыш стучится в амбарные ворота. Он хочет попасть в этот мир. И тебе придется его выпустить, рано или поздно.
БЕККИ. Я – не амбар, и не хочу я еще одного ребенка. У меня их уже два[2], и я ненавижу обоих.
ДОКТОР ВОЛЬФ. Нет у тебя ненависти к твоим детям.
БЕККИ. Есть. Я их так ненавижу. Они загубили мою жизнь. Не хочу я больше иметь детей. Никогда.
ДОКТОР ВОЛЬФ. Хорошо. Я сейчас вызову аиста, и он отнесет младенца обратно на склад в Вунсокете.
БЕККИ. Нечего смотреть на меня свысока, вонючий, старый, костоправ. Вам просто не терпится устроить ваш толстый зад на стуле в «Красной розе». Вы пили все время, пока я находилась здесь. Готова спорить, идущий от вас запах виски унюхают и в Кливленде. Как вы собираетесь принимать моего ребенка? Вы пьяны.
ДОКТОР ВОЛЬФ. Не так, чтобы очень.
(Отходит от нее, достает фляжку, пьет. Появляется ДЖОННИ, в новой куртке).
ДЖОННИ. Как она, доктор?
ДОКТОР ВОЛЬФ. Она – маленький лучик солнечного света. Ее стараниями половина медсестер в родильном отделении готовы выпрыгнуть из окна.
ДЖОННИ. Почему так долго? Что не так?
ДОКТОР ВОЛЬФ. Все нормально. Во всяком случае, у нее. Она уже родила двоих, поэтому знает, что делать. Этот должен выскочить, как горошина из стручка, но Бекки решила не участвовать.
ДЖОННИ. Но она хотела ребенка. Это была ее идея.
