Как хорошо подражать классике
«Надгробное слово» – вероятно, самый выдающийся памятник красноречия в истории русской словесности. Его написал (скорее всего, именно написал, а не произнёс) родной племянник игумена Иосифа (Санина) – инок Досифей (Топорков).
Необычайно изощрённая, воистину эллинская речь; знакомый хоть немного с творениями Иоанна Златоуста легко поймёт, откуда автор почерпнул образцы своего стиля – взять хотя бы то место, где он обещает «очистить корень лопатой красноречия». При этом стоит заметить, что нагромождение образов нисколько не убавляет цельности всего произведения, которое читается на одном дыхании – это и есть то, что называется мастерством. Мастерство автора и сейчас пробирает до костей; на мастерство указывает и то, что, несмотря на крайнюю вроде бы отвлечённость повествования, оно насыщено живыми подробностями из жизни самого героя и его родных (несчастный парализованный страдалец-отец, благочестивая мать, пытающаяся встать со смертного одра и идти куда-то за святыми Мариями).
Когда-то в веке этак 19-м про иного говорили: «русский европеец», имея в виду не только образованность, но и то, что всем образом жизни и даже мышления данный человек впитал европейский культурные устои. Досифей Топорков – это в полном смысле слова «русский эллин», интеллигент Московского государства (предпочитающий батоги называть по-гречески, как в XIX в. их назвали бы в интеллигентской переписке по-французски), человек сумевший стать совершенно адекватным той классической греко-византийской культуре, которая столетиями поражала воображение наших соотечественников и казалась недостижимым идеалом. Вот в лице Топоркова мы, наверное, имеем высшую точку русского культурного «византиизма».
Надгробное слово в память Иосифа Волоцкого
Истинно, что всякий, наделенный даром слова, обречен на пребывание в беспросветном окружении страданий и бедствий, превосходящих всякое терпение и способных колебать и поражать сердца, заставляя находящихся в смятении раздирать одежды и обманываться в своих начинаниях. И нам, братия, надлежит здесь страдать от окружающего злосчастия, в тысячи раз превосходящего силу любого терпения, как, впрочем, и пострадали уже – от того, чему не найдется равного в сонме скорбей.
Да, что может еще сравниться с испытанным нами лишением, с таким горем, упавшим на наши сердца и не только способным поколебать и сломить нас внешне, но проникающим до самого нутра? Терзаем не только одежды, но и души; стираем себя в порошок и слепнем – не оттого, что стараемся уединиться в темной келье, а потому что сам свет восхода гасится туманом слез! Мы претерпели потерю. Не имущества или мимолетной славы вместе с сонмом почитателей; не надежду на расширение угодий и тому подобных привилегий с их увеличением стад и скота; не чести рода или просторных комнат, не горячей любви дорогих нам родных, друзей и знакомых – мы потеряли любимого отца: я говорю о блаженном отце нашем Иосифе, одноименном ветхозаветному Иосифу Прекрасному, кормившему Египет пшеницей во время голода и удивившего стойкостью в целомудрии как Ангелов, так и людей. Только наш Иосиф не просто сумел накормить всех, живших на земле, на которой он родился, но и подвизавшихся вместе с ним накормить и окормить духовно. Ветхий Иосиф, одержавший победу над египтянкой, был женат и имел детей; наш помрачения египетского, т.е. страстей сего мира, избежал и «египтянку», возбудительницу сладострастия, – и не в одночасье, а всю жизнь – побеждал сам и учил побеждать других, пребывавших вместе с ним, которые, помня слова Господа, ради блага для своей души оставили всё и пришли к нему.
Но в каких словах можно донести до слушающих облик отца? Не знаю. Поэтому нам надо утешиться в нашей печали и восстановить свой ум в твердости – не утешениями родственников или близких друзей, а чтением Божественного Писания Ветхого и Нового Завета, и тем, что каждый в нем найдет соответствующее постигшему нас горю. Итак, будем оплакивать потерю нашего любимейшего дорогого отца, от которого мы породили – не телесно, конечно, а духовно – плод покаяния, по своим кельям без отвлечения на беседы, подобно птицам пустынь, уединяющимся каждая в своем гнезде.