Этот мир продуман до мелочей. Здесь каждая деталь имеет свое значение и свой вес. Именно вес, ибо суть этого мира в равновесии. И каждая частность этого мира создана с тонким расчетом, с пристальным вниманием, с тщательностью. Этот мир – стройная структура, идеальная в своем совершенстве. Это механизм, настроенный безукоризненно для достижения поставленной цели. И вы, и я, мы все – те же продуманные до мелочей детали, существованием своим призванные служить решению задачи, суть которой нам понять не дано, ибо она определяется в неизвестных нам категориях. Наша инициатива бессмысленна, ибо и она просчитана – в ней нет личной воли. Свобода выбора – внесенная в уравнение погрешность. Все продумано. Все предопределено. Я рожу сына, и мой сын станет часовщиком. Иногда будет идти дождь, и мы раскроем наши зонты, а потом дождь пройдет, и мы будем кататься на лодках, щурясь от солнца. Но вы спрашиваете меня: что там, за рекой? Я отвечу вам. Там кончается мир. Там – ничего или там – все. Вы можете проверить, но это все равно ничего не изменит…
Пятиэтажный дом из багрового кирпича, темного, со слезными подтеками от долгих лет бесконечных дождей. Молчаливые окна, прячущие старость за плотной тканью штор. Балконы с наваленным в углах хламом – словно засохший гной в уголках глаз вечно сонного животного. Дождь проливается на покатую черепицу крыши, ручейками струится вниз и по заржавелому стоку уже бурным потоком стремится к сливной трубе, там гудит от натуги, от тесноты, стонет, ревет и вырывается бешеной пеной на изнеможенный камень мостовой. И кажется, будто бы это разорванная аорта умирающего существа, из которой хлещет кровь, унося с собой жизнь. Но нет агонии, нет желания остановить смерть – дом ждет и не может дождаться конца. Пока идет дождь.
К дому идет человек в темном, промокшем насквозь плаще с капюшоном. Человек останавливается, смотрит на дом, смотрит на рваную рану водосточной трубы, на белую пену, разбивающую камень, – он видит, как по трещинам мостовой убегает жизнь. Тонкой пленкой обволакивая землю, огибая деревья, скользкие от вечного дождя, вода вытекает на набережную и оттуда попадает в страдающую ненасытной жаждой бездонную реку. И в туманных безмерных водах теряются капельки жизни, заблудившись среди миллиардов других, таких же, только далеких и неизвестных.
Человек вздрогнул, сфокусировал потерявшийся взгляд, убрал со лба темную прядь мокрых волос, посмотрел на часы – 18:29; сумерки уже на исходе, скоро весь город спрячется в темноту. Бледно-синий, размытый весь день, в сумерках город обретает четкие линии, ясно прорисованные все той же синей краской – ненадолго, лишь на пару часов, он пробуждается от забытия и вскоре опять погружается в туман, бледнеет и засыпает.
Человек в капюшоне подошел к самому дому, к единственному крыльцу, прочел помятую табличку с облезлыми буквами – адрес тот. Господин Керлиц доступно объяснил путь: «По мостовой, вдоль леса, минут двадцать, а потом по аллее поднимитесь. Других таких домов нет, так что не спутаете». Человек поднялся по скользким деревянным ступеням под козырек: здесь было не так сыро, хотя сквозь мелкие щели потемневших от долгих дождливых дней досок козырька сочилась вода. Он скинул капюшон. Его звали Ежи, ему было около сорока, может быть, сорок пять.
У него темно-русые спутанные от влаги волосы, не слишком короткие и не слишком длинные; глаза чуть раскосые, миндалевидные, светло-карие; длинный нос, практически прямой, однако чуть-чуть, почти незаметно, вогнутый, отчего все лицо его кажется удлиненным, будто стремящимся к подбородку; узость же подбородка, заросшего недлинной бородой, худоба щек и тонкие губы способствуют впечатлению чрезмерной удлиненности и вогнутости лица. Профиль Ежи можно сравнить с убывающей луной, только-только прошедшей тот рубеж, когда солнечными лучами освещена половина ее видимого диска.
Ежи расстегнул молнию на плаще: свитер тоже был мокрым. Надо купить зонт, подумал он и посмотрел еще раз на часы: прошла минута – 18:30. В этот момент обитая войлоком дверь скрипнула старой тяжелой пружиной и приоткрылась. Светлая щель дохнула теплом. Ежи потянул за ручку: в дверном проеме стоял пожилой господин, маленький, сгорбленный, но в хорошем, сшитом на заказ костюме, из нагрудного кармана серого пиджака выглядывал белоснежный платок с вышитым вензелем «Р. Ц.». Слезящиеся старческой наивностью, но лукавые глаза вопросительно взглянули на Ежи:
– Вы господин Ежи?
– Да, – ответил Ежи.
– Господин Керлиц звонил мне по поводу вас.
– Он сказал, вы сдаете квартиры.
Теперь уже все щуплое тельце старика оказалось на крыльце, – груз многих лет свернул его позвоночник, отчего взгляд из-под густых бровей был еще пронзительнее и печальнее.
– Цамер, – представился старик, чуть склонив голову, – пожалуйста, входите.
И Ежи вошел. Подъезд встретил его прелым запахом пропитанных влагой стен, ему понравился этот запах: в нем была старина, тихое, медленно текущее время, неспешность мудрости, спокойствие и плавность. Стены были окрашены в темно-синий, кое-где краска треснула и порвалась – словно лопающийся пузырь вдруг застыл в движении, – там, внутри, чернела деревянная кожа, открывая красное мясо кирпича, прихваченное седыми волосками плесени. Под потолком болталась тусклая лампочка, высвечивая на потертых ступенях тени деревянных перил. Ежи шагнул вперед и незаметно для самого себя уже взбежал на три ступени, когда услышал позади голос господина Цамера:
