Сколько он повидал за свою жизнь строек, но эта казалась какой‑то особенной и будто бы неправильной. Неправильной не своей формой, а содержанием. В форме он не сомневался, каждый кирпичик лично проверял. Дело в другом, все здесь будто вымерло. Казалось, вырвали кусок пространства и поместили в вакуум.
И вроде богоугодное дело – строительство монастыря, а вот не было здесь души, хоть тресни.
Умом Иван понимал: до момента освящения стены останутся просто стенами. Да только говорят, когда‑то здесь стоял уже монастырь, который то ли снесли при советской власти, то ли сожгли проходящие мимо татаро‑монгольские захватчики. Выходит, была душа‑то? Была и куда‑то ушла, не смогла жить на руинах, хотя и цеплялась небось изо всех сил за торчащие насквозь проржавевшие куски арматуры.
Кто теперь скажет, как оно на самом‑то деле было? Никто столько не живет.
С другой стороны, если арматурины были, а они точно были, когда Иван приезжал сюда с бригадой еще в первый раз, не такой уж и старый монастырь‑то.
Он рассуждал так не из праздного соображения, хотел занять чем‑то мечущиеся в черепе мысли, угомонить их хоть немного.
Давно с ним такого не случалось, надеялся, уже и вовсе прошло.
Не к добру вспомнилось, что в самый первый раз произошло все в таком же вот монастыре. Только здесь он строит, а там разбирать заставляли. Иван тогда восьмой класс заканчивал и со стройотрядом выехал в глухое село…
Кирпич хороший, чего пропадать? – так Иван рассуждал, отбивая кусок от бывшего алтаря. Здание оно здание и есть. Только старое и стены картинками разрисованы. Ничего особенного.
Может, и ничего, да одна картинка возьми и взгляни на Ивана. Вот так натурально взяла и посмотрела.
Точнее – посмотрел. Мужик на картинке был.
С виду вроде человек, а голова то ли песья, то ли лисья, не разобрать, стёрлась краска от времени. И ведь погляди какая петрушка, голову почти не видать, а глаза алым полыхают, будто пошутил кто и уголья в стену вмуровал, а то, может, и просто «чинарики» тлеющие прилепили. Иван не из робкого десятка был, но тогда знатно перетрухнул. Обернуться бы, позвать на помощь, да шея как затекла, не двигается, ноги к земле приросли, а кирпич в руках сделался весом в целый центнер. Не выдержал, уронил на пол, только крошево рыжее в стороны брызнуло.
Боишься? – Голос, минуя уши, звучал сразу в мозгу, и Иван как‑то быстро сообразил, что говорит тот, с песьей башкой. – Не меня тебе сейчас бояться нужно, а того, кто нож за поясом припрятал. Вот после свидимся, тогда и бойся.
Оцепенение прошло, как не бывало. Ему, дураку, бежать бы поскорее, а он ухватил кувалду, откуда только сил столько взялось, рванул к нарисованному чудовищу и принялся крушить стену, пока не осел на ледяной пол. С чего только холодный такой в разгар июля?
Руки Ивана дрожали, лицо заливал пот, ноги не слушались. Так и просидел, пока не услышал голос. На сей раз самый обычный, доносящийся от дверей.
– Ванька! Ты где там запропастился, а, Ваньк?
– Тут я! – хрипло отозвался он. – Чего тебе?
– Поговорить надо.
Фигура вошедшего казалась темной и плоской от бьющего ей в спину солнца. Иван знал, что к нему приближается Вадька Егоров, его главный соперник не только в делах пионерии, но и, стыдно сказать, амурных. И если с первыми Иван справиться мог, то со вторыми каждый год становилось все сложнее.
Вадька рос и крепчал, что опара на свежих дрожжах, румянился и расцветал, в то время как сам Иван перестал тянуться вверх, и мяса нарастить никак не получалось, так и ходил задохликом. Все бы ничего, да зачастую так складывалось, что к девчонке, которая Ивану приглянется, Вадька тут же начинал клинья подбивать. И все заканчивалось всегда одинаково, между Иваном и Вадькой выбор падал на второго.
Иван терпел, считал их дружбу главнее всего прочего, пока не сорвался и не высказал все. Вадька слушал внимательно, после развернулся и ушел. С тех пор почти месяц минул, а они так и не разговаривали, даже не здоровались при встрече, хотя в школе каждый день виделись.
И вдруг Вадька решил сам на мировую пойти. Где‑то медведь сдох, не иначе!
Иван даже о говорящей песьей голове забыл от накатившего чувства превосходства над заклятым дружком. Ничего, вот так про себя, можно, никто не узнает.
– Некогда мне с тобой говорить, – закочевряжился Иван, – работы вон сколько.
Он обвел взглядом просторный зал, будто бы все здесь ему одному поручили разломать.
– А вот я тебе и помогу! – не обиделся Вадька. – Говори, чего делать. О, смотрю ты псоглавца замочил. Молодчик!
– Какого еще псоглавца? – недовольно отозвался Иван. Ему совсем не хотелось общаться с Вадькой, а хотелось теперь промариновать его в чувстве вины. Пусть знает, как тяжело дружбу возвращать.
– Вот здесь фреска была.
Вадька взобрался на горку из битого кирпича, приложил ладонь к разбитой стене, перепачкавшись серой пылью.
– Такие фрески мало где сохранились, их еще в восемнадцатом веке запретили. Только в глуши кое‑где, по привычке или из чувства протеста, нет‑нет да и намалюют урода.
Вадька говорил, а у Ивана простреливало в висках. Он‑то решил, будто кто из хулиганов здесь чучело изобразил, а подишь ты – святой, оказывается. И святой этот говорил с Иваном, совсем как обычный человек. Разве такое возможно? Как же в таком случае можно церковь рушить? Это же все равно что в чужой дом завалиться и начать стены сносить, а хозяев гнать взашей.
