Капитан Лебедев стоял в коридоре, в последний раз перебирая в голове варианты, какие слова лучше подобрать, что уместнее будет сказать при обращении к командиру. Вопрос стоял не из приятных, увольнение в деревню почти за сорок верст раньше окончания рабочего дня. Это не было бы такой проблемой, не потеряй накануне один из караульных, – солдат одной из его рот, – свой штык-нож. Такая, казалось бы, мелочь, стоила целого замечания, из-за которого его могли теперь никуда не пустить. Да, нож нашли уже на следующее утро, и сор из избы вытаскивать никто не собирался. Но полковник все равно узнал о косяке и то ли из-за плохого настроения, то ли из-за чересчур строго отношения, но вставил он дроздов по самое не балуйся. Теперь нужно было выбрать слова, чтобы отпроситься. С одной стороны, стремновато, а с другой и причина-то уважительная – домой вернулся сослуживец, с которым они вместе воевали под Кандагаром. Было бы некрасиво, не встретиться с ним щв день приезда, особенно после того, что случилось тогда, в 81-м году.
Дверь в кабинет открылась, и из него вышел Полковник Железняк – человек высокого роста и достаточно крупного телосложения. На ходу надевая бушлат, он уже закрыл дверь, когда увидел возле окна своего капитана.
– Вы ко мне? – спросил он, бросив взгляд на лист бумаги, что держал Лебедев.
– Так точно, – ответил Лебедев, приняв строевую стойку.
Полковник выдохнул и плечи его разочарованно опустились. Поморщившись будто от сильной боли, а на деле – от сильного желания закурить, он еще раз бросил взгляд на бумагу.
– Что-то срочное?
– Так точно, – ответил Лебедев.
Полковник еще раз вздохнул и, сказав: «Заходите», вынул ключ из скважины и открыл дверь в кабинет.
Изнутри кабинет полковника Железняка выглядел скромно, если не сказать, что бедно. Время было не из легких, дивизия только передислоцировалась, а потому оборудовать нормальные рабочие места еще не успели – даже командир дивизии у себя довольствовался помимо рабочего стола и двух стульев только шкафом и одним креслом. У Железняка не было и этого, только стол, два стула, вешалка, сейф и комод.
Бросив бушлат на вешалку, полковник сел за стол и, не пододвигаясь ближе, оперся на него руками – засиживаться он не собирался.
– Что у тебя? – спросил он, перейдя на «ты». В своем кабинете он позволял себе такие обращения, знал, что его никто лишний не услышит.
– Рапорт, – ответил Лебедев, протягивая бумагу. – Прошу увольнение до конца дня.
– Это по какому такому поводу? – удивился полковник, перенимая бумагу. – Случилось чего?
– И да, и нет, – пожал плечами Лебедев. – Сослуживец с Афганистана домой вернулся, хочу встретиться с ним.
– Ну и хоти до завтра, – полковник положил рапорт на стол. – Воскресенье будет, езжай, куда хочешь.
– Не могу я до завтра ждать, товарищ полковник, – Лебедев переступил с ноги на ногу. – Тут такой личный вопрос, что до завтра никак не отложить.
Полковник начал багроветь. Его раздражало, когда кто-то ниже по должности приводил аргументы по типу «надо и все», пытаясь выудить для себя очередное увольнение или отгул.
– А не напомнить ли вам, товарищ капитан, что у вас замечание имеется по поводу вашего караульного? – полковник слегка повысил голос, перейдя на «вы».
– Я об этом помню, товарищ полковник, – спокойно ответил Лебедев. – Но увольнения все еще прошу. Товарищ полковник…
Лебедев наклонился и чуть наклонил голову, перейдя на полуголос.
– …мы вдвоем из роты выжили. Как я могу его сегодня не встретить, когда он еще целый год после моего возвращения в Афгане служил?
– Вот оно что… – полковник понимающе кивнул. – Вы вдвоем? И более никто?
– Никто. Из девяносто шести бойцов только мы вдвоем.
– Дела… – полковник взял бумагу, шариковую ручку, и поставил свою роспись, после чего убрал ее в стол. – За себя кого оставляешь?
– Старшего лейтенанта Смирнова. Уже распорядился, что осталось сделать сегодня в батальоне.
– Хорошо. В понедельник в восемь утра как штык.
– Есть, в понедельник в восемь утра как штык, – повторил Лебедев, встав смирно. – Разрешите идти?
– Идите.
– Есть!
Через левое плечо Лебедев повернулся и вышел из кабинета, а полковник какое-то время молчал, после чего вспомнил, что сильно хочет курить, и подорвался с места – успеть бы до окончания обеденного перерыва.
Разрастающаяся метель гоняла ледяной ветер по степям и лесам с такой скоростью, что плюнь в сторону – заледенеет еще до приземления. Лебедев, прикрывая лицо рукой, подошел к уже как полчаса работающему уазику. Шофер сидел внутри и придерживал газульку, чтобы не сбавлять обороты – если заглохнет, заводить тяжело будет на таком морозе. Лебедев уже взялся за ручку, чтобы открыть дверь, но на секунду остановился.
Перед глазами всплыли каменистые вершины, реки, текущие в ущельях, палящее солнце, от которого спрятаться было невозможно, перерытая взрывами земля и море крови. Это последнее, что он помнил с того дня – перепаханная земля и море крови, в том числе и своей. Вокруг него лежали тела десятков бойцов, запах запекшейся и свернувшейся крови проникал до мозга, но никого вокруг он не видел. Кроме ефрейтора Барабанова, лежащего рядом и сжимающего в руках две гранаты. В голове мелькнула тяжелая мысль, а нужно ли в принципе ехать к тому человеку. К тому ефрейтору, который сейчас наверняка уже не ефрейтор, и который тогда лежал рядом с ним с гранатой в руках. Конечно, раз уже рапорт подписали, то только и осталось, что ехать, но как он встретит. Обрадуется? Или нет? Помнит ли этот еще тогдашний ефрейтор того, что произошло за полчаса до момента, когда он лежал рядом со своим командиром роты и сжимал в руках гранаты? Если не помнит, то это дело одно, а если все же помнит? Как тогда повернется их разговор? Ответ на этот вопрос Лебедев не мог дать себе сейчас и вряд ли бы смог дать его потом. Оставалось только это проверить. Он открыл дверь машины и сел внутрь.
