Когда золотое апрельское утро разбудило Мэри Хоули, она повернулась к мужу и увидела, что он растянул рот мизинцами, изображая лягушку.
– Дурачишься, Итен? – сказала она. – Опять проявляешь свой комический талант?
– Мышка-мышка, выходи за меня замуж.
– Только проснулся и сразу за свое – дурачиться?
– Новый день нам год приносит, вот уж утро настает!
– Так и есть – сразу за свое. А ты помнишь, что сегодня великая Страстная пятница?
Он забубнил:
– Подлые римляне по команде выстраиваются у подножья Голгофы.
– Перестань кощунствовать. Марулло разрешит тебе закрыть лавку в одиннадцать?
– Милый цветочек, Марулло – католик, к тому же итальяшка. Вернее всего, он туда и носу не покажет. Я закрою лавку на перерыв в двенадцать и не открою до тех пор, пока не кончится казнь.
– Пилигримы в тебе заговорили. Нехорошо так.
– Глупости, букашка. Это у меня по материнской линии. Это во мне заговорили пираты. И казнь есть казнь, знаете ли.
– Никакие они не пираты. Ты сам рассказывал, что твои предки – китоловы и что у них были какие-то документы еще со времен Континентального конгресса.
– На судах, которые они обстреливали, их называли пиратами. А та римская солдатня называла казнь казнью.
– Ну вот, рассердился. Мне больше нравится, когда ты дурачишься.
– Да, я дурачок. Кто этого не знает?
– Вечно ты сбиваешь меня с толку. Тебе есть чем гордиться: пилигримы-колонисты и шкиперы китобойных судов – и всё в одной семье.
– А им есть чем?
– Что? Не понимаю.
– Могут мои знаменитые предки гордиться тем, что произвели на свет какого-то паршивого продавца в паршивой итальянской лавчонке в том самом городе, где они когда-то всем владели?
– Ты не простой продавец. Ты скорее вроде управляющего – ведешь всю бухгалтерию, сам сдаешь выручку в банк, сам все заказываешь.
– Верно. И сам подметаю, сам выношу мусор, пресмыкаюсь перед Марулло, и, будь я вдобавок паршивой кошкой, мне бы полагалось ловить у Марулло мышей.
Она обняла его.
– Давай лучше дурачиться, – сказала она. – Не надо так говорить в Страстную пятницу, это нехорошо. Я тебя очень люблю.
– Н-да, – сказал он через минуту. – Все вы поете одинаково. И не воображай, что это дает тебе право лежать в чем мать родила рядом с женатым мужчиной.
– Я хотела рассказать тебе про ребят.
– В тюрьму сели?
– Опять за свои дурачества? Нет, пусть они сами тебе расскажут.
– А что же ты…
– Марджи Янг-Хант сегодня опять будет гадать мне.
– На кофейной гуще? Марджи Янг-Хант, вот она какая, всем дарит улыбки, красотой пленяя…
– Знаешь, если бы я была ревнивая… Говорят, когда мужчина притворяется, будто он и не смотрит на хорошенькую девушку…
– Это она-то девушка? У нее двое мужей было.
– Второй умер.
– Мне пора завтракать. И ты веришь в эту чепуху?
– Но ведь про моего брата Марджи мне нагадала! Помнишь? «Кто-то из родственников, из самых близких…»
– Кто-то из моих родственников, из самых близких, получит хорошего пинка в зад, если сию же минуту не подаст на стол…
– Иду, иду. Яичницу?
– Ну, допустим. Почему называется Великая пятница? Что в ней великого?
– Эх ты! – сказала она. – Тебе бы только паясничать.
Когда Итен Аллен Хоули проскользнул в уголок возле кухонного окна, кофе был уже готов и на столе стояла тарелка с яичницей и гренками.
– Самочувствие великолепное, – сказал он. – Так почему же все-таки Великая пятница?
– Весна, – отозвалась она от плиты.
– Весенняя пятница?
– Лихорадка весенняя. Вот она тебя и треплет. А что ребята, встали?
– Как же, дожидайся! Лежебоки несчастные. Давай разбудим их и выпорем.
– Когда на тебя находит, ты бог знает что несешь. В перерыв придешь домой?
– Нет-с, не приду.
– Почему?
– Женщины. Назначаю им свидание на это время. Может, твоя Марджи заглянет.
– Перестань, Итен! Зачем ты так говоришь? Марджи настоящий друг. Она последнюю рубашку с себя снимет.
– Вот как? А есть ли на ней рубашка-то?
– Опять в тебе пилигримы заговорили.
– Держу пари, что мы с ней в родстве. Она тоже пиратских кровей.
– Ну перестань дурачиться. Вот тебе список. – Она сунула листок бумаги ему в нагрудный карман. – Тут очень всего много. Но не забудь, дело к Пасхе. И два десятка яиц тоже не забудь. Скорее, а то опоздаешь.
– Сам знаю. Чего доброго, упущу одного покупателя и лишу Марулло двадцати центов выручки. А зачем сразу два десятка?
– Красить. Аллен и Мэри-Эллен просили обязательно принести. Ну, тебе пора.
– Ухожу, ромашка… Только позволь, я поднимусь на минуточку наверх и спущу шкуру с Аллена и Эллен?
– Ты ужасно их балуешь, Итен! Так все-таки нельзя.
– Прощай, прощай, кормило власти, – сказал он, захлопнув за собой дверь с металлической сеткой, и вышел в золотисто-зеленое утро.
Он оглянулся на красивый старинный дом его отца и прадеда – дом, выкрашенный в белую краску, с полуциркульным окном над парадной дверью, с лепными карнизами в стиле Роберта Адама[1] и «вдовьей дорожкой» на крыше. Дом стоял в глубине зеленеющего сада среди столетней, набухшей почками сирени с могучими, чуть не в два обхвата, стволами. Вязы на Вязовой улице смыкали свои кроны через дорогу и отливали желтизной сквозь молодую листву. Солнце только что ушло со здания банка и засверкало на серебристой башне газового завода, гоня в город солено-йодистые запахи из Старой гавани.
