После плачевного отпадения от Бога в человеке произошла печальная перемена. В нем образовалась тайная, безмолвная сила, непреодолимо влекущая его к земле, к благам и наслаждениям мира сего. Это было вполне естественно: не направляясь более вверх, к живому, святолюбящему Богу как к высочайшей цели желаний, дух человеческий по необходимости низвергается вниз, в мир земных благ, с беспокойно-страстным желанием наполнить образовавшуюся с удалением от Бога пустоту. И вот – нет конца и нет насыщения… Не насытится око зрением; не наполнится ухо слышанием, и вот – все суета и томление духа (Еккл. 1, 8, 14). Множество конечных целей никогда не удовлетворит духа с его бесконечными стремлениями.
Ни у одного народа это всецелое увлечение внешним миром не выразилось в такой яркой, вполне законченной – до художественности – форме, как у древних греков. Всеми силами души, всеми своими стремлениями они погружены были во внешний чувственный мир, смотря на земную жизнь как на законченное целое и почти совсем не задумываясь о жизни вечной. Как дивно прославляли они блага земной жизни! Какая чудесная картина развертывается пред нами в песнопениях Гомера! Земная жизнь человеческая во всех ее проявлениях предстает здесь пред нами, вся облитая лучами чарующей поэзии.
«Никогда земля и небо не сияют столь лучезарным блеском, как после грозы, бури и проливного дождя. Так и в песнях Гомера мы ощущаем как в целом, так и в частях – свежую, цветущую юность человечества» (Шеллинг). Весь мир полон дивной гармонии! Нигде нет разлада – ни в жизни природы, ни в жизни человеческой. Даже несчастия, даже слезы не портят того жизнерадостного ощущения, которое получается при чтении Гомера. Они лишь не более, как игра света и тени в чудно-прекрасной картине. Все божественно и все человечно! Смысл жизни – в самой жизни, в наслаждении ее дарами.
«Сладко вниманье свое нам склонить к песнопевцу, который,
Слух наш пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен.
Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха
Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду
Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости
Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом
Пышно покрытыми, как из кратер животворный напиток
Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит.
Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может!»[1]
Однако что ж это? Среди прекрасного праздника, каким представляется расцветающая жизнь дивной красавицы Эллады, слышатся глубоко-грустные нотки…
«Листьям в дубравах древесным подобны сыны человеков;
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
Вновь расцветая, рождает; и с новой весной возрастают.
Так ведь и люди: одни нарождаются, те погибают»[2].
А за гробом – Ахилл желал бы быть лучше последним рабом на земле… Да, тот же жизнерадостный Гомер говорит, что
«Из тварей, которые дышут и ползают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека!»[3]
И чем дальше, тем эти нотки звучат все грустнее, пока не переходят в вопль полного отчаяния…
«Лучше совсем не родиться! А затем – для живущего лучшее благо
Скорей возвратиться туда, откуда пришел он!»[4]
Прошло много веков… Гомеровские пиры отошли давным-давно в область смутных преданий. Вместо героев, увлекавшихся боевой славой и кровавой корыстью, вместо гостей, увенчанных миртом и розами и весело пирующих под звуки музыки, вместо веселых хороводных песен – явились другие люди, с другими стремлениями… Не чарующие дубравы, не светлоструйные ручьи, не изумрудное море, не очаровательные ландшафты веселой Эллады – нет! – ужасающие египетские пустыни, одинокие пещеры – вот что теперь привлекало взоры и внимание целого света. Суровые подвиги воздержания, умерщвление плоти, страшные лишения, слезы сокрушения, непрестанная молитва, отречение от суетных радостей мира – вот что вдохновляло этих новых людей.
Но всмотритесь: зато в них нет и тени той грусти, что омрачала уже веселые песни Гомера. Не ведая радостей мира, они до глубокой старости бодры и радостны духом и твердо знают, что этой радости ничто не отнимет у них, ни даже самая смерть…
Так еще задолго до появления христианских отшельников человечество глубоко разочаровалось в благах земной жизни. Горькие восклицания: «Суета сует – всё суета!» – послышались во всех концах мира: и на берегах Ганга, и в великом духовном центре тогдашнего образованного мира – в Александрии, и в столице мира. Великий опыт прожитых тысячелетий не пошел бесследно.
Евангелие открыло миру новый, неведомый язычеству смысл жизни. Пред очами души засияла новая красота, пред которой поблекла красота мира сего. В мир явилась Божественная Мудрость, научившая людей жить для смерти и умирать для жизни. Огнь, низведенный Спасителем на землю, огнь любви божественной, – воспламенил новую жизнь в сердцах людей, оживотворил дух в его высших стремлениях, воссоединив с Богом, Источником жизни, – и не было границ самопожертвованию, с каким отдавались первые христиане служению Богу живому, явившемуся во плоти. Полки мучеников, сонмы подвижников, устремившихся в пустыни, чтобы в возможной полноте осуществить святые евангельские заветы, – вот чем истомившееся человечество приветствовало Евангелие!
