Находясь в здравом уме и трезвой памяти, я пишу сии строки в преддверии своей казни не с тем, чтобы заслужить снисхождение Всевышнего. Не с тем, чтобы читающий устрашился. Мой разум не желает принимать события той злополучной ночи за явь и цепляется за тонкие соломинки надежды на то, что виденное и совершённое мной было лишь кошмаром, рождённым моим больным сознанием.
Дядюшку Беллера я знал с младых лет, с тех самых пор, как стал выше ржи, растущей на полях рядом с домом моего покойного отца (мне следует сказать, что я рано покинул его, ибо в возрасте восьми лет матушка отдала меня в обучение торговому делу в город). Уроженец Нового Света, он был истинным англичанином в своих манерах, столь же чопорным и несколько нелюдимым. Однако же холодная скорлупа, скрывавшая его душу от посторонних, в одно мгновение трескалась, едва мать приводила меня в дни каникул в дом дядюшки, уединённо стоявшим на вершине холма. Жил он недалеко, в нескольких милях от нас. Супруга дядюшки Беллера отдала душу Господу ещё до моего рождения, и с тех пор ни одна женщина, кроме моей матери, не переступала порог его жилища, и оттого царил в нём дух одиночества, чей силуэт изредка появлялся в завесе стоявшей в доме пыли. «Питер, мой мальчик, у тебя талант прогонять призраков» – с улыбкой говорилось мне всякий раз, когда мы втроём пили чай в беседке. Но сколь бы радостным для дядюшки ни были мои визиты, он никогда не принимал нас в дни полнолуния, ссылаясь на неважное здоровье. Врач, несколько раз навещавший его, уверил нас в том, что всему виной сосуды и скверная погода в наших местах.
Месяц назад моя милая матушка покинула бренный мир, оставив меня наедине с весьма внушительным списком долгов нашего фамильного предприятия. Я стал единственным владельцем «Сэвидж и сын» с весьма реальной перспективой банкротства. На похоронах дядюшка подошёл ко мне и предложил решить мою деликатную проблему, ибо недостатка в серебряных долларах не испытывал. Тогда я отказался, решив, что просить милостыню у родных слишком низко и не подобает Питеру Сэвиджу, человеку, чьё доброе имя ещё не успели вывалять в грязи. По прошествии же недели, вынуждаемый чересчур навязчивыми господами, желавшими вернуть в свой карман то, что некогда из него вынимали, я всё же решил прибегнуть к помощи дядюшки. Не имея времени на то, чтобы воспользоваться телеграфом и сообщить о своём приезде, я отправился на вокзал и купил билет. До Солтвилля, где мне пришлось оставить своё светлое прошлое и всё то тепло, которым оно меня наполняло, чтобы вымаливать у банков ссуды, на погашение унаследованных мной долгов.
К тому времени, как моя нога ступила на крыльцо дядюшкиного дома, в небе уже светилась полная Луна неестественно жёлтого цвета. Я вспомнил о негласном правиле не посещать сию обитель в полнолуние, и, будь моё положение более завидным, я бы тотчас ушёл. Но судебные приставы, навестившие меня накануне, уверили меня во всей серьёзности намерений некоторых уважаемых людей пустить «Сэвидж и сын» с молотка, и, да простят меня мои отец и мать, я позвонил в дверь. Гулкое эхо звонка прокатилось по дому, сорвав тонкую пелену сна с его век. Дядюшка не вышел. Я повторил своё, как мне тогда казалось, недостойное действие по крайней мере два раза, но результат остался тем же.
Нечаянно толкнув дверь, я с удивлением нашёл, что она не заперта, хотя обыкновенно дядюшка с какой-то непонятной мне одержимостью отгораживал себя от мира тяжёлыми замками. Совладав с собой, я вошёл в заполненный густым мраком дом. Старый дощатый пол скрипел под ногами, и скрип этот более походил на приглушённый стон издыхающей собаки. По спине пробежал холодок, мне страшно захотелось вернуться, но, как я уже говорил ранее, возвращаться было некуда. Я шёл вперёд, в душе надеясь, что сейчас дядюшка Беллер проснётся, зажжёт свет и радостно крикнет «Здравствуй, Питер», прогоняя прочь зловещее молчание. Но, поднявшись в спальню, я обнаружил, что кровать дядюшки пустовала. Никогда ранее я не видел, чтобы он бодрствовал в столь поздний час. Где-то глубоко внутри меня тоненький голосок пропищал «Уходи!», но я его не послушал. И теперь горько о том сожалею. Выбирая из писка перепуганного разума и послышавшегося вдруг стука снизу, по всей видимости, из погреба, я предпочёл по своей непроходимой глупости последний.
Спустившись вниз и отворив тяжёлую крышку погреба, я ужаснулся: среди редких бочек со снедью лежал кусок окровавленного мяса, в который вгрызался клыками, брызгая во все стороны слюной… Я не мог ошибиться, это был огромный волк! Страх и удивление накрыли меня сильнейшей волной, заставляя усомниться в увиденном, ибо в Солтвилле волков не было, сколько я себя помнил, а уж тем более мне не верилось, что дядюшка держал одного в погребе. Тем временем, учуяв меня, волк повернулся в мою сторону и хищно сверкнул глазами. Он приготовился к прыжку, сжигаемый жаждой моей крови. Страх заставил меня достать серебряный револьвер, что был единственной памятью о моём отце, сохранившейся до сего дня. Я держал его всегда в идеальном состоянии, но никогда ранее не стрелял из него, ибо серебряные же пули, коими заполнил барабан отец, считал непростительной роскошью и берёг от бойка, точно родных детей. Я взвёл курок и выстрелил. Волк издал протяжный вой и рухнул на пол.
