‒ Догоняй, Катюха! ‒ взлохмаченный светловолосый мальчишка бежал по тропке, что тянулась через луг к лесу. Его босые ноги задорно перескакивали лужи, собравшиеся в ложбинках после летнего ливня. В некоторые он, не особо осторожничая, наступал, поднимая пятками тучи серебристых брызг, обдавая водой подвёрнутый край застиранных и залатанных домотканных штанов.
‒ Погоди, Колька, погоди! ‒ девочка лет девяти бежала за ним следом, то и дело поправляя рукой платок, норовящий соскользнуть с головы.
Ей досталось тащить большую корзину, и та сильно мешала, ударяя при каждом шаге по ногам. Колька это нарочно придумал, она нисколько в этом не сомневалась. Любил он мудровать над младшей сестрой, а потом потешаться. Эх, быть бы ей старшей ‒ то-то братец поплясал бы!
Мальчик уже сильно убежал вперёд, и его спина, обтянутая старой шерстяной курткой, до того ветхой, что не уберегала уже ни от холода, ни от надоедливого гнуса, мелькала далеко среди высокой июльской травы и поросли молоденьких берёзок, жиденькой армией которых лес наступал на старое поле.
‒ Колька-а! Ну погоди же! ‒ обиженно крикнула Катя, и спина брата вдруг замерла, перестала покачиваться и подскакивать в такт его движениям. Он остановился, будто решил всё же пожалеть сестру.
Девочка тут же воспользовалась этим, зная, что великодушие братца весьма переменчиво и непродолжительно, и припустила во весь дух, стремясь побыстрее сократить расстояние.
‒ Ага! Попался! ‒ торжествующе выкрикнула она, наскакивая сзади на застывшего посреди тропы Кольку.
Тот не шелохнулся, точно наткнулся на невидимый забор или увидел что-то занятное.
‒ Ты чего, Колька? Чего там?
Катя привстала на цыпочки и осторожно выглянула из-за плеча брата. Громкий девичий визг, полный ужаса, разбил утреннюю тишину, вспугнул несколько пичуг из густой луговой травы. У тропинки, наполовину скрытый порослью молодых ёлочек, лежал человек. Бледная, синюшная рука была вытянута вперёд, словно перед смертью он пытался выползти на тропу. Рваные края шеи зияли кроваво-багровым, голова же отсутствовала вовсе.
*
Глазов встретил его неприветливо. Нахмурился свинцовыми тучами, а потом и вовсе разразился холодной слякотью, как девка на свадьбе. Подвода, которая забрала бы его с вокзала, запаздывала. К тому моменту, как чалая лошадка, грохоча, втащила телегу на привокзальную площадь, Николай уже успел изрядно промокнуть.
‒ Ты из Чабья-Луд будешь? ‒ спросил он возницу, худощавого рыжеволосого мужичка с пронзительными, как угли чёрными глазами.
‒ Я, ‒ хрипловато ответил тот, натягивая вожжи.
‒ Товарищ Колычев, Николай Иваныч, ‒ представился Николай, протягивая руку.
‒ Гондырев Кузьма, ‒ мужичок осторожно ответил на рукопожатие. ‒ Садитесь. Путь неблизкий. Я вам там кумышки прихватил для сугрева.
‒ Спасибо, воздержусь.
‒ Н-но! Пшла, родимая! ‒ Кузьма тронул вожжи, и лошадка, быстро цокая по брусчатке, потащила телегу прочь.
За городом погода смилостивилась, перестала сыпать холодной моросью, приоткрыв в разрыве туч небесную лазурь. Вокруг повеселело, и на душе у Николая стало не так погано.
‒ А что, товарищ Гондырев, ‒ решил он прервать затянувшееся молчание, ‒ скажите, как у вас в деревне к товарищу Кизякову относились? И точно ли это его труп был найден?
Кузьма кашлянул, приосанился для разговора с народным комиссаром.
‒ Точно его, вернее некуда, ‒ ответил сразу на второй вопрос. ‒ По одёже мы его опознали.
‒ А вдруг кто другой одежду надел? Головы-то так и не нашли, верно?
‒ Верно, не нашли. Но Клавдия, вдова Агаева, его вернее всего опознала. По особой примете. Он к ней, бывало, захаживал. Она-то точно не ошиблась. И без головы узнала…
Колычев досадливо поморщился, услышав о непотребном поведении члена волисполкома, но вслух ничего говорить не стал. Был бы товарищ Кизяков жив, они бы потолковали, а с мёртвого и спрос невелик. Но Клавдию Николай сразу взял на заметку: вот с ней потолковать обязательно надо.
‒ А ссоры у него ни с кем не было? ‒ продолжил он расспросы.
‒ Нет, не было, ‒ ответил Гондырев, слегка замявшись.
«Значит, были, ‒ решил комиссар. ‒ Оно и не удивительно. Где баба ‒ там свара. Ничего, разберемся».
Чалая лошадка резво несла телегу по ухабистой дороге, мимо проплывали луга, перелески, промелькнула вдалеке на пригорке деревенька и скрылась за густым бором, который сменил светлый смешанный лес, а потом и вовсе берёзовая роща. Кузьма затянул себе под нос заунывную песню на вотяцком, вгоняя в дремотное состояние. Голова Николая, утомлённого долгой дорогой, сделалась тяжёлой, норовила упасть на грудь. Тело стало неповоротливым, как набитый мякиной тюфяк. Чтобы не свалиться с телеги, Колычев откинулся на спину, глядя в расчищающееся от дождевых туч небо. В нём носились легкокрылые ласточки в погоне за гнусом, где-то в неразличимой вышине звенел жаворонок. Звуки постепенно отдалились, небо поблекло, затянутое пеленой дрёмы. Телега покачивалась, как огромная зыбка, погружая всё более и более в мягкую вязкую тьму. Она закручивалась бурунами, влекла в бездонные омуты. Покачивание стало настойчивым и как будто тревожным. Колычев вздрогнул, выныривая из тёмных глубин сна, приподнялся на локте, уставился на Кузьму, сгорбившегося над вожжами. Тот, подавшись вперёд, покрикивал на лошадь, несущуюся уже почти галопом.
