…семя свободы в злом чертополохе,
в любом пейзаже даст из удушливой эпохи
побег.
И. А. Бродский
Светило солнце, лодки покачивались на воде, переваливаясь c боку на бок, пронзительный сирокко не оставлял солнцу ни одного шанса согреть моё замерзшее тело. Двигаясь с самого утра в ритме бесконечно убегающих улиц, теряясь и находясь в уже хорошо знакомом городском пейзаже, я достигала так давно и, казалось, необратимо потерянного покоя. И опять, уже не в первый раз, этот город представился мне огромной декорацией к моей жизни. Или наоборот, это лишь я – песчинка, фантом, тень или отблеск на его улицах и площадях.
Венеция – это единственное город, вне которого ощущаешь его абсолютную зыбкость. Город – мираж, сновидение – на дистанции. В реальности он оживает, наполняется запахом каналов, пестротой и блеском палаццо, стуком каблуков по каменным улочкам и проулкам, звоном колоколов. Тук-тук – звук каблуков гулко раздаётся, отталкиваясь от стен, и как-то успокаивающе действует на меня. Ритм шагов, ритм сердца, ритм жизни. Нигде столько не хожу с удовольствием, нигде ходьба так не вознаграждает: после череды незнакомых улочек вдруг попадаешь в место, где, как чувствуешь в тот же миг, просто мечтал оказаться – а таких уже немало здесь, в городе, где так хорошо грустить. Даже не грустить – «грусть» не совсем точное слово. Скорее испытывать уединение.
A еще Венеция прекрасный воспитатель: нелюбимые ею качества, в борьбе с которыми она почти всегда победитель, – тщеславие и чувство собственной значимости. «Я в Венеции» – в этой мысли, как видите, Городу отводится весьма скромное место. Ты разыгрываешь спектакль в блестящих декорациях, их блеск бросает свет и на тебя. Иногда ты нравишься себе или, напротив, кажешься неуклюжим и бесцветным, но это всё – Город, его магия делать объектом оценки и внимания всё, что пребывает в его границах. Но ты – это только ты, и со временем, возвращаясь в Город снова и снова, ты об этом уже не забываешь.
Постепенно начинает формироваться «твой» Город. Он складывается, впитывая в себя оттенки твоей жизни: любви, заботы, разочарований, горечи и надежды. Так, музыка не предлагает нам определённых зрительных образов, но наполняет собой весь мир. Наш Мир. Благодаря ей он меняет свои границы, вмещает в себя многое, включает тебя во что-то большее, чем ты сам. Так и этот Город подобен музыке, заполняет собой всё наше существо и потом исподволь, постепенно становится тобой.
И вот я вновь здесь. Мой Мир передо мной. Я вглядываюсь в его черты, ибо он – это я. То, что безуспешно искала в тысяче отражений – глазах, знаках судьбы, – здесь, в Городе. Я вступаю в его пространство, и время замедляет свой ход. Здесь, в границах этого города, для меня – другое измерение.
Иногда я ищу подсказки к топографии этого места у моих любимых «венецианцев» – Муратова, Рёскина, Бродского. Каждый из них знал свой Город. У каждого был свой особый способ его «прочтения». Глаз Рёскина останавливается на каждой детали, отмечает любой незначительный фрагмент, если он приводит к целому – гармонично декорированной капители, благородно вырезанному фасаду. Но за кажущимися сухими, педантичными описаниями памятников в его книгах скрывается – а часто и прорывается наружу – поэзия.
Муратов щедро делится своими ощущениями, импрессионистичен. Только что его вниманием владел карнавал XVIII столетия, и вот уже совершенно другое настроение: мы переносимся в полный тонких переживаний духовный мир полотен Беллини.
«Камни Венеции», «Образы Италии», «Набережная Неисцелимых» – три вехи моего литературного знакомства с Городом, правда, в обратном порядке. Последняя по времени появления и первая для меня и сейчас продолжает направлять и предостерегать одновременно.
Солнце вдруг скрывается, вернее, прячется за карнизами тесно прижавшихся друг к другу домов, я отвлекаюсь от мыслей о Городе и поднимаю взгляд. Здесь так тесно, что идущий навстречу прохожий уступает мне дорогу. Передо мною улица – каменный туннель, извивается и заворачивает куда-то в сторону. Здесь бок о бок стоят очень древние соседи-дома, по поясу которых проходят старые, почти черные от ветхости деревянные балки. Немного неуютно: сейчас на этой улице я одна, сердце стучит в такт моим шагам. Но вот уже впереди показался просвет, и я делаю шаг на ярко освещенную площадь – кампо>1.
Вот что прячут внутри, штору задернув…
И. А. Бродский
Наверное, наступило время поделиться с вами моим замыслом. Я действительно хочу написать автопортрет, так как чувствую: этот Город – идеальное пространство для него. Он не фон и не объект – скорее негатив, фотоплёнка, вглядываясь в которую, постепенно замечаешь знакомые черты. Я наполняю Его пространство воспоминаниями прошлой жизни, ищу в Его очертаниях намёк на будущее.
Где же здесь я? Многие важные части моего Мира уже заняли своё место и в моём сознании соотнесены с определёнными местами Города. Но где же я? Я – везде и нигде, но раз так, начнём отсюда.
Почему Формоза? Однажды, довольно давно, я, самодовольно полагающая себя большим знатоком архитектурных стилей, весьма прохладно отнеслась к этой церкви при первом знакомстве. Она мне показалась тогда довольно нелепой. Горделивый портик обрамляли стройные колонны, но как-то одиноко, неприкаянно среди полупустого гладкого фасада выглядел портал северной части, обращенный к центральной части кампо. При более внимательном знакомстве бросалось в глаза отсутствие единства всех частей: особенно выделялись барочные, более поздние добавления. Внутри, бегло пробежав глазами по приделам справа и слева от алтаря, я не выделила для себя ничего примечательного: интерьер был парадным и холодным. Но, несмотря на всё это, уже тогда, в одно из первых посещений Города, я запомнила её, может быть, потому что спутником моим в тот раз был сын-студент. Внешне не проявляя ни к чему особого внимания, в бейсболке, сдвинутой на затылок, и запылённых кедах, он, тем не менее, терпеливо сопровождал меня. Помнится, в ответ на мои скептические замечания по поводу облика церкви Санта Формоза
