Неумолимо и быстро течет бесконечная река времени. Вперед. Только вперед.
И невозможно человеку остановить ее течение. Человек рождается. Крошечной звездочкой вспыхивает на земле. Но быстро летит в пространстве человеческая жизнь. Человек живет, постепенно сгорая. И безвозвратно теряется в звездной пыли, оставляя за собой лишь светлое сияние и память в сердцах тех, кто остается на земле еще жить и любить после него. Но, вскоре, и они, в предначертанный Богом срок, стремительно покидают мир.
И некому уже будет помнить об ушедших людях. Только легкая пыль покоится на больших могильных плитах, накрытых опадающими желтыми листьями, или песком, который никто уже не сотрет дрожащей и теплой ладонью с мраморного камня. И путается человеческая память прозрачной паутиной в кронах деревьев. Ничем иным больше не напоминая живущим о других, живущих до них, а теперь ушедших в безвременье…
Апрельский понедельник выдался в Москве мокрым и ветреным. И весеннее солнце, словно испугавшись порывов резкого северного ветра, робко спрятало свои лучи за серые тучи.
Ранним утром одинокий тарантас со своим пассажиром подъехал к воротам Рогожского кладбища и остановился перед ними, не спеша въезжать внутрь. Из сторожки навстречу вышел сгорбленный старичок-смотритель в тулупе, подпоясанном пеньковой веревкой. Он, кряхтя, подошел к экипажу, снял шапку, поклонился и спросил, глядя на пассажира своими выцветшими от времени прозрачными глазами:
– Вас к какой могилке проводить, господин хороший?
Темноволосый мужчина приятной наружности, сидящий внутри, живо отозвался ему навстречу:
– Вчера тут похоронили жену фабриканта. Поди, знаешь? Не подскажешь, голубчик, где отыскать мне её могилку?
– Отчего ж не подсказать, барин? Имя- то у этой покойницы – знатное, почитай на всю округу известное. Вы, барин, поезжайте сейчас по этой аллейке прямо, а как доедете до развилки, так и поворачивайте направо, а дальше снова по дорожке. Как дорожка-то упрется в оградку, так и сворачивайте в сторону березовой рощицы. От этого поворота отсчитайте четыре могилки – ваша пятой будет. Там рядом и отец их, и дед – все они вместе в родовой усыпальнице покоятся.
– Спасибо, голубчик. Поди же, отопри ворота… – приказал мужчина.
Смотритель угодливо кивнул, достал из кармана ключ и, повернувши один из них в замке, с силой распахнул перед посетителями широкие металлические ворота. Потом, очевидно вспомнив что-то, старик снова подошел к экипажу и поглядел на сидящего мужчину:
– Барин! А, барин! Погодите, что скажу-то. Вы пока… это!..Обождите, пока ехать туда. Не одни вы там сейчас будете. Там, их супруг сейчас изволят находиться. С раннего утра, как пожаловали на могилку, так и сидят всё, не уходят. Я уже и скамеечку им отнес, чтобы они на ней посидели. Так они на этой скамеечке теперь сидят, и всё плачут, плачут. Дюже убиваются они по своей покойнице! – смотритель горестно покачал головой:
– Всю душу себе изорвали. Не привыкшие они еще… Вон там, в конце аллейки и экипаж их виднеется. Но ежели вы им, товарищем, каким приходитесь или сродственником, то уж и извольте к ним дальше следовать, а ежели посторонние какие, или просто знакомые, то никак не советую туда ехать! У господина фабриканта, сами, поди, слышали, характер-то какой? Неукротимые они! А вы зайдите ко мне в сторожку, барин. Посидите у меня немножко. Чайку горячего испейте с дороги и обогрейтесь, пока они не изволят уйти со своей могилки? Нельзя, чтоб посторонние беспокоили их в такой час! – видно было, что старичок будет рад случайному гостю.
Сидевший в тарантасе мужчина кивнул и задумался. Он колебался, какое принять решение: ехать вперед, или же обождать, как ему советовал смотритель. Но в одном смотритель был прав: вспыльчивый и тяжелый характер фабриканта ему хорошо был известен.
Между тем, гнедая, запряженная в экипаж, принялась вдруг ни с того ни с сего переминаться с ноги на ногу и нетерпеливо встряхивать ушами, явно недовольная тем, что ее не пускают вперед. Да, и возница на козлах выжидающе оглядывался на него, натягивая вожжи. Подумав, что сидеть и ждать в сторожке – причинит для всех еще больше хлопот, Яков Михайлович произнес:
– Ничего, за меня не волнуйся. Фабрикант хорошо меня знает, и я ничуть не потревожу его. Поди, же, голубчик, в свою сторожку и вынеси мне еще свечей на могилку.
– Слушаю-с, барин, – кивнул тот в ответ и поспешил уйти. Он вскоре вернулся, держа в руке свечки. Яков Михайлович выбрал две самых толстых свечи, расплатился и произнес:
– Я, пожалуй, оставлю здесь экипаж и пойду туда пешком. На вот, возьми еще двугривенный за твои труды, – ласково прибавил он и подал старику монетку.
– Спасибо, барин. А я и не волнуюсь за вас. Вы вон – живы и здоровы. Мне, барин, главное, чтобы «мои детки» всегда спокойно и мирно спали, и чтоб покой их никто не тревожил, – отвечал ему смотритель, принимая дрожащей рукой монету и кланяясь.
(«Детками» старик смотритель называл тех покойников, что лежали на вверенном ему кладбище.)
Велев вознице дожидаться его и никуда не отлучаться, Яков Михайлович снял со своей головы фуражку и вошел на территорию кладбища.
