1.
Формалин и буря
С самого падения Москвы, в своих снах я вижу одно и то же. Красную реку в угольной тьме и плотину тел, перекрывшую ее течение. Нависшую над моим разорванным лицом пустую глазницу, излучающую полоумное остервенение, а справа, высоко над глазницей – оранжевый саван, накрывший столицу, доживающую свой последний день. Дальше – коматозная темень и голос Вики – из того дня, когда она ушла, бросив меня на реанимационной койке.
– Пойми, я должна идти. Ради общего дела. Ради полного и окончательного освобождения.
Сон обрывается, когда меня несмело тормошат. Прибыли?
Я поднимаю веки и, как обычно, поначалу не вижу ровным счетом ничего. Постепенно в бесцветном мареве начинают проступать несколько ярких пятен – силуэты зданий, надо полагать. Быстро обретая четкость, зрение минует ультрафиолетовый спектр. Картинка нормализуется. Мозг догоняет неродные глаза, и сквозь треснувшее лобовое стекло я вижу кривую индустриальную улочку. Блочные постройки, скорее заброшенные, чем нет, жмутся к земле от мощного ветра, что несет с пустошей облака фонящей пыли, металлолом и холод близкого океана.
Ясно – боялись будить, и торчим мы тут уже давно. Водитель смотрит на меня вопросительно и заискивающе, в десантном отделении тактично отмалчиваются.
– Так, – прокашлявшись, завожу шарманку я. – Осмотреть окрестности, прошерстить местных.
– Так точно! – в унисон откликаются мои орлята. Голоса у них едва сломались, но в глазах уже льдинки. Складки вокруг пухлых губ. С рук не покормишь.
– Если что – сразу трубить в горн, ясно? – говорю я.
– Так точно. Вы сейчас куда, Петр Климентьевич?
– Встречу гостью, осмотрю дом, пожалуй… Не зевать мне. Был очередной прорыв из-за речки, в случае чего – сами знаете. Меня нет.
Ступив на бетонку, я выпрямляю затекшую спину, прекрасно зная, что за этим последует. Треснутые позвонки жалобно хрустят, и по всему телу пробегает волна неприятного холода. Несколько секунд я не чувствую ни ладоней, ни стоп. Чувствительность возвращается рука об руку с неизбывной болью. За спиной хлопает бронированная дверь, и “Тигр” плавно трогается с места; в салоне нетерпеливо клацают затворы автоматов. Вечернее солнце скупо освещает кривую улочку.
Без сомнения, до Штаба наконец дошли слухи о моей самодеятельности – точнее, Штаб их решил услышать. Сослали в поле, а сами пока решают, как получше клюнуть, значит. Ничего, порасследуем. И не таких пережили. Подняв ворот шинели, я ковыляю вниз по 3-й Сталепрокатной туда, где дожидаются нежданная гостья и место предполагаемого преступления. Где-то вдалеке трещит трещотка – три хлопка, четыре, снова три. Смотрю я по сторонам и думаю о том, что мой закрытый городок с каждым годом все грязнее, все шире трещины в его бетонках. Погода, кажется, совсем перестала меняться; последние два лета были таковыми лишь в названии.
Миновав ржавеющий поперек обочины контрбатарейный радар, я поворачиваю за угол. Я сразу же вижу ее машину – свободного от обтекаемости зубра, скрученного из запчастей всех грузовых категорий. Подвеска необычайно высокая, над огромным бампером – барабан механической лебедки. За машиной я вижу водителя.
Незнакомка стоит, подперев спиной витрину заброшенного “Сбербанка”. Поверх дифирамбов несуществующим депозитам стекло в два слоя заклеено черно-белыми плакатами, призывающими сообщать о порослях железноцвета. На ветру плакаты плещутся, как паруса клипера, севшего на мель. Девица одета в куртку грубой кожи и штаны цвета афганской оливки. Прислали вот, мне на голову. Зачем прислали? Что, Левченко мне мало? Ладно, чего теперь причитать, хромоножка.
Сойдя с рассыпавшегося поребрика, я ступаю на проезжую часть. Девушка немедля поворачивает голову ко мне и едва заметно напрягается. Поймав мой взгляд, она взмахивает правой рукой, и тогда я замечаю, что у нее недостает половины указательного пальца. Мы могли бы учиться на одном курсе – на вид ей лет двадцать, если только не смотреть в глаза. Глаза у нее цвета стальной окалины, и даже вблизи они продолжают пристально и с любопытством меня рассматривать. Я отвечаю тем же. У нее выраженные, даже резкие черты лица, волевой подбородок и светлые волосы, чуть длиннее моих. Точеный нос и худые щеки усыпаны веснушками, а глаза прищурены; вблизи я вижу, что ее белки украшает сеть лопнувших капилляров – не выспалась, наверное. В телеграмме было сказано, что ее зовут Зоя.
– Привет опричникам! – говорит Зоя, протягивая руку. Покоробленный, я молча жму ее ладонь. – Ох и наплели мне про тебя, Петя, – как ни в чем не бывало продолжает она. Голос у нее с легкой хрипотцой, но довольно приятный. Наверное, таким хорошо петь романсы. – Укротитель Воронинского бунта. Ясно, чего тебя все в профиль снимают, – добавляет она.
Пепельные глаза скользят по уродливым рубцам, ползущим от моей скулы вниз через шею и под воротник. Совсем иначе меня кличут, когда думают, что не слышу. Уцелеть в Москве с моей стороны было бестактным, потому теперь я здесь. Опять. С глаз долой – из сердца вон.
Зоя невозмутимо извлекает из кармана штанов пачку “Победы” и, щелкнув колесом тяжелой, тронутой ржавчиной зажигалки, указывает пачкой в моем направлении. Я качаю головой, и Зоя понимающе выдыхает дым мне в лицо. Ее личное дело мне так и не дали, как ни клянчил. Было ли оно вообще у Штаба?
