Первые дни сентября 1911 года выдались на редкость жаркими. Москвичи, проходя мимо дома генерал-губернатора, останавливались перед громадным уличным термометром. Бруснично-яркий спирт, залитый в него, переваливал в полдень за отметку двадцать по Реомюру, что по Цельсию считать – поболее двадцати пяти градусов.
К вечеру духота усилилась. Солнце свалилось к горизонту, пурпурово окрашивая золотые маковки церквей. Край небосклона заволокли тучи – признак грядущей грозы. Толпа на улице заметно убавилась. Владельцы мелких лавочек закрывали ставни, навешивали на дверные заслоны десятифунтовые замки. Богатые, роскошные магазины, вроде меховщиков Михайловых на Кузнецком, братьев Елисеевых на Тверском или колбасника Григорьева, по всей старой столице продолжали торговать вовсю.
Полицейский кучер Антон, всегда сердитый, с нечесаной шапкой волос и седой дремучей бородой, остервенело гнал рессорную коляску с поднятым верхом. В коляске мягко тряслись начальник Московского охранного отделения Заварзин и граф Соколов, прозванный «гением сыска».
Антон дернул вожжу, свернул у «Национальной гостиницы» в Охотный Ряд и остановился возле кирпичного дома. Он закрутил вожжу на чугунную коновязь, протяжно зевнул и перекрестил красную пасть рта.
Над входом трактира красовалась яркая вывеска: громадная ворона, вырезанная из листа жести, с самым хищным видом держала в клюве жирный, с большими дырками розовый блин. Еще до Егорова трактир принадлежал его основателю – купцу Воронину. С той поры вывеска сохранялась и каждый год к Пасхе подновлялась.
Седоки спустились на булыжную мостовую. Рядом с гигантским атлетом-красавцем Соколовым Заварзин несколько терялся, хотя роста был немалого, на открытом симпатичном лице выделялись умные светлые глаза, под аккуратно подстриженными усами то и дело играла добродушная улыбка.
Заварзин когда-то окончил Пехотное юнкерское училище, а в мае 1898 года счастливым образом попал в Отдельный корпус жандармов. Именно по жандармской части он с успехом возглавлял различные охранные отделения, пока в январе 1910 года не возглавил Московское охранное отделение.
Возле входа под чугунным козырьком с завитушками стоял в галунной ливрее рослый швейцар. Борода, тщательно расчесанная, размерами и формой напоминала веник. Завидя важных гостей, швейцар низко поклонился. Розовая щель рта широко раззявилась.
– Со всей радостью приятно видеть дорогих гостей в нашем заведении! – и с поклоном растворил тяжеленную филенчатую дверь.
Заварзин, верный профессиональной привычке, огляделся вокруг: все ли ладно, нет ли какой подозрительной морды с бомбой за пазухой? Пройдя в вестибюль, начальник охранки перед громадным зеркалом в резной раме поправил и без того тщательный пробор. Соколов заглянул в нижний зал – для серого люда: городовых, средней руки торговцев, извозчиков-лихачей, актеров без ангажементов, литераторов без гонораров.
Известно, что трактир Егорова пришелся по вкусу художникам, актерским знаменитостям, писателям и полицейским. На верхнем этаже в двух невысоких зальцах было пристойно, чисто, уютно. Даже курить воспрещалось: хозяин был старообрядец, часто повторял: «Терпеть не люблю всякую глупость!»
При входе в зал висел древнего письма потемневший лик Богородицы. Возле него мерцал янтарный огонек неугасимой лампады. В клетке беспокойно вертела хвостом канарейка. Стену украшало потрясающее произведение, купленное по случаю на Сухаревском рынке. Картина, по мысли ее создателя, воспроизводила сцену из восточной жизни. Под кверху загнутой крышей – терраса. На ней несколько несоразмерно больших фигур желтолицых китайцев в золотых халатах и колпаках, имевших подозрительное сходство с абажурами дешевых ламп. Китайцы, как и положено, усердно дули из пиал чай ядовито-зеленого цвета. (Этот шедевр произвел такое сильное впечатление на великого Ивана Бунина, что он описал его в «Жизни Арсеньева».)
