Снег кружился и падал
на замерзшую землю.
Скоро весна.
В комнату пробился солнечный свет.
– Доброе утро, – сказало бы зеркало, если б умело говорить, а говорить оно, как и любое другое зеркало, не умело.
– Вставай, вставай! – сказало бы оно. – Уже первый луч заглядывал, проверял, все ли как следует освещено.
Девушка потянулась, открыла один глаз, за ним другой, надела тапочки и пошла в ванную.
– Доброе утро! – улыбнулась она зеркалу.
И вот уже чайник необычной треугольной формы шумит на плите, вода в нем закипает быстрее из-за большей площади основания. На столе овсянка, мед из разнотравья, пара-тройка ломтиков сыра, нарезанный на дольки лимон и майское масло в серебряной масленке. Оно вкусное, почти как мороженое, а все из-за того, что травы в мае на лугах самые свежие и сочные, с витаминами для коров, а если хорошо коровам, хорошо и нам, любящим майское масло. Его девушке передали родственники из аула, у них коровы и немецкая маслобойка. «Йа-йа», – говорят в таких случаях немцы.
Впрочем, Айка коров видела всего два раза в жизни, она выросла в городе и однажды перепутала козу с овцой – это легко, если не знать, что у козы козья морда. Пока зеркало вспоминало козу, завтрак закончился, и серебряная масленка скрылась за дверцей холодильника.
Девушка подошла к платяному шкафу, достала из него жакет с юбкой и черные туфли с кокетливой перемычкой посередине подъема – все из демократичных магазинов ЛондОна, но сидят как влитые. Надела часы, подкрасилась и в зеркало – красиво. Не модель, и все же. И вот уже заученный ключом поворот в замочной скважине после гулко захлопнувшейся двери. Зеркало посмотрело на часы – 8:30, часы приветственно протикали в ответ. А в узком просвете между рамой и стеклом остался вырванный из блокнота белый листок с вписанными туда торопливым почерком строчками:
Снег кружится,
Нежно
Заметая след,
Белым тонким кружевом
Шлет весне привет.
Теперь он кружился и в зеркале.
– Пока, пока! – прошептало зеркало, вежливо дождавшись, пока упадет последняя снежинка. Потому что говорить оно все же умело, просто люди его не слышат, так же как не слышат собак, белок или звук тикающих часов. Рама у него серо-голубая, вырезанная из крепкого дуба, и даже пара небольших, образовавшихся от времени трещин ее ничуть не портят, а только придают шарм прямоугольному периметру. Как и легкая золотая дымка – такая же есть у ножек голубого дивана, это их с рамой роднит и создает… нет, мы не побоимся этого торжественного французского слова – ансамбль.
Раньше зеркало висело над туалетным столиком, и в нем кроме духов и помад отражалась жестяная коробка из-под конфет. Коробка эта называлась гордо – шкатулкой, и в нее складывались драгоценности: пропахшие шоколадом фантики, сережка без камня с дыркой посередине, пластмассовый хоккеист, мамина брошка, с десяток перламутровых пуговиц и колечко с драгоценным камешком. Камешек потом окажется обычным синим стеклом, ну и пусть. На том, что любят, ценники не стоят.
Потом зеркало повесили над голубым диваном в зале, и в нем стали отражаться часы и книжный шкаф, с верхней полки которого разглядывала пол надменная фарфоровая балерина в розовых пуантах, ей выделили почетное место между «Полным собранием живописи Леонардо да Винчи» и «Блистательным миром балета», так что она давно в шкафу освоилась.
Настолько, что успела позабыть, как здесь оказалась – в пыльной рекламной газете, какие пачками можно встретить в подъездах старых домов.
Я появилось здесь не новым, переодетым в раму, купленную в антикварной лавке на той тихой зеленой улице, где любят гулять заслуженные пенсионеры, дамы с собачками и «профэссоры». Мама в раму влюбилась сразу, вот в такую – треснутую и замазанную краской цвет в цвет. В те времена каждый обставлял свое жилище как мог, а потому мама перекрасила старый бабушкин комод и поставила его на кухню вместо скучного кухонного стола.
– За границей ценят все непластиковое, а за натуральным люди выстраиваются в длинную очередь, – говорила мама и была права. – Попробуй сейчас найти настоящий деревянный голубой комод.
Когда-то за зеркало из Венеции, откуда я (и ни капельки в этом не сомневаюсь) родом, какой-нибудь король запросто мог отдать полцарства. Вторые полцарства он мог сгоряча отдать за коня, но о коне я судить не берусь, возможно, что и он того стоил.
Зеркало посмотрело на фотографию девушки:
– Твои далекие предки, должно быть, прибыли в этот город из тех же мест – оттуда, где много солнца и больше любят рыб, а не коней. Ну или на худой конец из Флоренции, – откашлялось зеркало, покосившись на голову деревянного коня. – Ведь никто еще не посвящал мне таких чудесных стихов и не проводил по этой раме рукой так, как умеешь проводить только ты. А если бы тебе пришлось выстоять за мной очередь длиной в экватор, ты бы в ней выстояла, ты бы меня дождалась… я знаю.
