– Жили-были дед и баба, ели кашу с молоком, – скороговоркой пробормотала Маргарита, ковыряясь ложкой в тарелке с манной кашей, – рассердился дед на бабу, трах по пузу кулаком!
– Это еще что такое? – одновременно возмутились дед и баба.
– Это детсадовский эпос, – успокоил я их.
– Саша знает, Саша – следователь, – похвасталась самой себе Маргарита.
* * *
Я купил в буфете лимоны и поднялся к себе, на второй этаж. Кулек я положил на стол, из него выкатились два маленьких солнца, я сел, подпер кулаком щеку и стал на них смотреть.
За окном в дымке застойного утра стоял голый платан с мятым лоскутом последнего листа. Лоскут вяло трепыхался на ветру.
Я не стал зажигать свет в кабинете. Пусть себе, подумал я о тумане, вот он вполз, прокрался, как преступник в комнату, занял ее, чувствует себя здесь хозяином, и вдруг является некто, приносит в кульке несколько маленьких солнц, и два из них выкатились на стол и мягко настойчиво светятся – солнца в тумане…
Отсюда, из окна моего кабинета, видно было, как копошилась во дворе дворничиха Люся – старое колесо с метлой. Согнувшись в три погибели, она обметала крыльцо. Сверху не разглядеть было беспрестанно бормочущих губ, но я знал, что Люся, как всегда, бурчит себе под нос, сварливо рассказывает свою жизнь сметаемым в кучу окуркам, бумажкам, листьям. Вон той обертке из-под пломбира рассказала о первом муже, той пачке из-под сигарет – о непутевом сыне…
В утреннем сумраке я потянулся к телефону и на ощупь набрал номер. Трубку сняла Маргарита.
– Это ты, Маргарита?! – рыкнул я.
– Ой, а кто это? – испуганно пролепетала Маргарита.
– Это старый, облезлый, ревматический медведь из леса-Мурома, – прорычал я и тут же осведомился натуральным голосом: – А ты думала, кто?
– Я думала это мой братик Саша, – так же озадаченно выдохнула Маргарита.
Я представил себе ее толстую физиономию, и в груди у меня потеплело. Я собирался углубить недоразумение еще какой-нибудь звериной информацией, но в дверь робко поскреблись, и я опустил трубку.
– Да! – крикнул я, подскочил и, хлопнув ладонью по выключателю, зажег свет. – Войдите!
Но за дверью все так же мышинно скреблись. Я поднялся и распахнул дверь.
– Да, пожалуйста!
Человек прянул от меня, как испуганный конь. В его невинно-голубых глазах смешались страх и истая преданность неважно кому.
– Вот… Здрасьте… – он протягивал мне трепещущую повестку.
– Хорошо, войдите, – сказал я, – садитесь.
– Товарищ следователь… товарищ… – забормотал он, продолжая стоять в дверях. – Это такой кошмар, такое несчастье…
– Да вы проходите и успокойтесь, прошу вас. Садитесь.
Мужчина сел. Его гладко выбритые пухлые щечки, мягко провисающий двойной подбородок, точеный дамский носик – все было объято ужасом, все волновалось и подергивалось. Рука терзала закругленный воротничок розовой рубашки.
– Вы понимаете, я все расскажу, все… Потому что это недоразумение… У нас такая добропорядочная семья! Поверьте, моя жена далека от… спекуляции, фу, даже слово это по отношению к ней не выговаривается!
– Это потому, что вы волнуетесь…
Люся опять жгла мусор у деревянного забора. За это ей влетало время от времени, но плевать Люся хотела на начальство, ибо главное ее начальство – судьба – давно уже согнула Люсю в старое колесо. Она стояла, опершись на метлу, в мужнином пиджаке, в растоптанных белых туфлях, курила сигаретку и, задумчиво закладывая за уши пряди седой комсомольской стрижки, смотрела в огонь. А костер горел пышный, высокий, искорки над ним плясали, подталкиваемые жарким дыханием костра, и в воздухе, лениво цепляясь за голые ветви платана, плыли черные лоскутья пепла.
– Какие-то пудры, помады… черт знает что… мохер какой-то… Просто у них в музыкальной школе профсоюз делал женщинам подарки, к восьмому марта, и…
Я спрятал пакет с лимонами в ящик стола, достал чистый бланк для допроса и сказал этой невинно-розовой рубашке:
– Так. Фамилия, имя, отчество…
* * *
После того как в прошлом году дед перенес второй инфаркт, жизнь моя обратилась в кошмар. Чуть ли не каждый день я находил в своей комнате новый настырно-робкий сюрприз. На столе, прижатая будильником, лежала аккуратная четвертушка тетрадного листка, на которой дедовской твердой рукой было написано: «Наташа – 76-59-30», или «Зоя – 56-78-12», а то еще так: «Лена – 44-75-69, мама – Ирина Львовна».
Я брал бумажку двумя пальцами и выходил в столовую. Дед ходил по дому в трусах, устало передвигая волосатые ноги с квадратными гладиаторскими икрами, ноги отставного полковника, ноги, сформированные на плацу.
– Дед, – миролюбиво говорил я, потрясая бумажкой, – опять? Что это еще за Инесса?
У деда багровела лысина, и он напряженно-спокойно отвечал:
– Это внучка моего сослуживца. Хорошая девочка, из хорошей семьи. Почему б тебе не позвонить?
– Дед, опомнись! Ну, позвоню. И что я скажу?
– Не прикидывайся, – строго отвечал дед. – Я не вечный, баба – тоже. Мне надо знать, что вы с Маргаритой устроены, тогда я умру спокойно. А ты, вероятно, забываешь, что на тебе Маргарита!
О том, что на мне Маргарита, я помнил всегда. Я оборачивался и находил ее тихий бирюзовый взгляд. Я ей подмигивал, и она энергично моргала мне обоими глазами, одним у нее пока не получалось.
