1
Говорит мне Иван Григорьевич – старый десятник приисковой конторы:
– Достать бы нам эту тетрадку, и были бы мы с тобою, Сергеевич, первые люди по здешнему прииску!.. Была она в красной сафьяновой корке. И запомни еще, золоченая буква «Р» отпечатана у ней на переплете…
За окном – ночь, просветленная снегом. В комнате нас двое. Сидим в полушубках и шапках. Иногда подходим к железной печке, достаем уголек для прикурки.
Стол мой завален листами чертежной бумаги и полуразвернутыми картонами планов.
Я принимаю архив разведки. Керосиновая лампа озаряет наши головы, одинокие в просторе мрака. В облаке теплого красноватого света мы одни в покинутом на ночь доме.
– В сафьяновом переплете? – машинально переспрашиваю я, любуясь картой.
Сделана она с большим мастерством. В нашем, тысяча девятьсот двадцать четвертом, году так еще не научились делать. Точность, изящество!.. Плотный ватман не пожелтел за годы. Акварель положена чудно!..
Эта карта и напомнила Ивану Григорьевичу о таинственной тетради в красном сафьяновом переплете. Еще в царское время видел он ее у золотопромышленника Рудакова, которому принадлежал тогда разрабатываемый нами теперь прииск.
Интересная карта! Это план огромной разведки… Немало, вероятно, было потрачено на нее и времени, и денег.
– Буринда это, не иначе, – убеждает меня Иван Григорьевич. – Рудаков ведь четыре года ее шурфовал!
Я пожимаю плечами. Трудно что-нибудь сказать. В отличие от обычных карт эта совсем нема. Даже нет названий речек. Через лупу я отыскал только одну полустертую карандашную надпись – над каким-то ручьем – «Торбалык».
Принято, что шурфы, изображаемые на картах квадратами, красятся красным, если содержат хорошее золото, и желтым, когда только обнаруживают следы металла. Пустые шурфы не закрашиваются вовсе.
Здесь же все квадраты однообразно залиты синею тушью, и у каждого свой номер.
Пояснений никаких – полная тайна!
У меня нет оснований особенно интересоваться этим планом, но Иван Григорьевич настаивает. Любит он всякие тайны!..
– Где река Торбалык? – спрашиваю я.
Брови Ивана Григорьевича, округляясь, поднимаются над прищуренными глазами. Широкое лицо с красноватым носом и седыми отвисшими усами клонится набок.
– Не слыхал, – говорит он тихо. – Может быть, не у нас?
– А может быть, и план-то нездешний, Иван Григорьевич?
– Рудаковский план, – продолжает настаивать старый десятник. – Я тебе говорю, что это разведка Буринды… Река-то на полдень течет, вот и на плане эдак же…
Он начинает волноваться.
– Хитрый, дьявол, какой! Увез объяснение и всю работу похерил…
Я откладываю немую карту в папку с пометкой «Неизвестные».
Уже с месяц, как я вожусь в конторе, стараясь привести в порядок дела разведки. Явились мы сюда с поручением треста. Каждый работает на своем участке. Мы – это новый управляющий, инженер и я. Работаю я здесь в качестве топографа и горного техника.
Прииск возглавляем мы трое. От треста у нас задание: поднять производство, упавшее до немногих процентов довоенного промысла.
С начала Гражданской войны сюда никто до нас не заглядывал. И жили здесь старожилы, и работали как бог на душу положит – серо, уныло, непроизводительно.
С нашим приездом прииск ожил. Приискатели расшевелились. Стали рождаться предложения. Вспомнились старые, неосуществленные проекты.
Я счастлив, что набрел на Ивана Григорьевича. Кем только он не работал на приисках! И конюхом, и забойщиком, и разведчиком.
Много видел Иван Григорьевич людей – и малых, и знаменитых. Мне он называл фамилии известных ученых, некогда приезжавших в эти края. Служил он им всегда неизменным проводником.
После революции старик стал десятничать при конторе. Знает он свое дело очень хорошо. А лучшего указателя по району и не сыщешь.
Иван Григорьевич вечно ищет работы и людского говора. Когда он один, то всегда грустит. Это у него с тех пор, как белые убили сына. К каждому новому человеку, если он хоть немного напоминает погибшего, старик быстро и крепко привязывается.
Вот и мне он говорит, что я такой же высокий и с таким же сухим и открытым лицом, как у покойника Васи. Только волосы у него были черные, а мои светлые…
Я хмурюсь. Неловко чувствуешь себя перед открытым человеческим горем, которому не можешь помочь.
– Не идет у меня из башки рудаковская книжка! – говорит на прощание Иван Григорьевич.
2
Над горами, над ярусами зеленых пихт висит беспросветная серая пелена. Она срывается иногда облаками метели, и тогда будто рушится само небо, рассыпанное в снежинки.
По белым корытам речных долин укатались гладкие дороги. Но перебивается еще на тепло погода и черным мерцанием дрожат незастывшие полыньи.
Мы едем с нашим инженером уже пятый километр, а старая разведка все еще не кончается.
Через всю долину Буринды, от берега к берегу, через ровные промежутки, зияют провалами старые ямы. Это – шурфы. Ими определяли золотоносность долины.
Каждый шурф в свое время сулил надежду, приносил или радость, или разочарование. Теперь это просто ямы, в которых по неосмотрительности можно сломать себе шею.
