Впервые гитару я увидел и потрогал лет в пять. Две огромных, как мне казалось, пыльных семиструнки валялись на чердаке бабушкиного дома. Я проворно взбирался туда по угловым планкам из чулана, под напрасные причитанья бабушки: – ирод, куда ты опять полез! Там было кое-что посмотреть, сундук со старьем, широкополые шляпы, внушительные горные ботинки дяди Коли, его же гитары. Я крутил колки, выставляя их одинаково, дергал струны, и, ободрав пальцы до ссадин, оставил инструменты в покое.
В чулане держался запах мёда и яблок. Медовые соты стояли вертикально в сундуке, яблоки лежали в огромных фанерных чемоданах, каждое завернуто в газету. Стоило открыть дверь в чулан, поднимались клубы пыли, и в лучах солнца, бивших в щели дощатых стен, эти медленные завихрения в солнечных бликах рождали волшебные картинки. По стенам на полках стояли большие диковинные жестяные банки из под кофе и чая. В углу удочки, спиннинг с огромной катушкой, в сумке – планшете хранились всякие хитрые рыболовные штучки. Рядом висел патронташ с патронами. Отцовское добро.
Этот дом, по Космонавтов 12-А, мои отец, дядя и дед строили уже после войны. До этого раскулаченная семья, приехав из района, жила по съёмным углам тут же недалеко, на Володарского.
Номер дома был с литерой вероятно потому, что соседний двенадцатый, двухэтажный кирпичный, но тесный на вид, с маленькими окнами, принадлежал Авдеевым, и по рассказам, был раньше постоялым двором. При постоялом дворе было пространство для повозок, телег, потом этот пустырь отвели под строительство еще одного дома, между двух уже существующих.
С бабушкой ходили на Мытный, так она называла рынок, на подходе к которому, вдоль всей стены ресторана Колос (сейчас м-н Электроника), на Пасху и другие праздники, сидели на каталках безногие мужики, после войны едва 20 лет прошло. На обратном пути заходили за керосином в угловую часовню Спасского монастыря, где небритый дядька в кепке длинным черпаком из емкости под полом черпал и разливал через латунную воронку по бутылям.
Осталась в памяти дедовская мастерская, самого его я не застал, деда не стало за два года до моего появления. Центральную часть дощатого хозблока во дворе занимала его столярка. По стенам лучковые пилы, рубанки на полках, стамески всех калибров, рейсмусы, угольники, линейки, верстак с упором для строгания, половина огромного точильного камня, на котором отец правил топор. Мне нравилось там бывать, я брал приличный гвоздь, молоток, шел в дом и заколачивал его в порог, под восклицания женщин: ой ну надо же, весь в деда, мастеровой будет.
В 68-м дом продали цыганам. В 70-м бабушка умерла в Свердловске у тёти Муси. Редко, но бывает снится мне этот дом. Всегда примерно одинаково. Будто в нем много солнца, света и светлого, нового чистого дерева, хотя были там обои, прямо на брёвнах. Голые брёвна были только на печи, стёсанные полубрусом, гладкие, естественно отполированные, словно вощеные, с трещинами в палец. И будто бы бабушки в доме нет, будто она вышла или в магазин, или в огород, и вот вот придёт. Дух заходится от этих снов, и трудно вернуться к реальности.
Следующее приобщение к музыке случилось тоже ещё до школы. Меня отдали в хоровую капеллу мальчиков при музучилище, там же, где оно и сейчас, только занимало второй этаж, на первом был гастроном. Вели занятия хора двое молодых интересных мужчин, с пышными волнистыми шевелюрами, один из них Гребёнкин, второй то ли Сидоров, то ли Симонов, не могу сейчас идентифицировать, оба они были очень увлечены процессом, постоянно что-то с жаром обсуждали, эффектно жестикулируя и поправляя волосы. Остальные мальчики, надо полагать, были гораздо старше, потому что умели писать, а я ещё нет, класс где писали был напротив по Торговому ряду, тогда Кооперативная, там же размещалась в то время вечерняя школа. Мало того, занятия были поздно вечером, и я просто засыпал, натурально стоя в хоре. Вобщем забрали меня оттуда.
Но мама упорно не оставляла попыток моего музыкального образования, наверное потому, что пел я про себя постоянно, и достаточно чисто, помню что нравилось попадать в звучащую мелодию. Ещё нравилось отстукивать двудольный или четырёхдольный ритм тремя пальцами, забавляло что на сильную долю попадали всегда разные пальцы по очереди. В доме была ламповая радиола Восток 57 и много пластинок. В топе моего личного хит – парада были Кумбанчеро, Тереза, В эту ночь (Tonight tonight). Мама пела постоянно, когда мыла посуду или убиралась, часто записывала тексты песен по радио. Из её репертуара помню Любовь – кольцо, Может быть.
Таким образом определили меня на пианино, но почему то не в музыкальную школу, а опять таки в училище, видимо к студентке. Энтузиазма от занятий я не испытывал, желания тоже, инструмента дома не было, и дружбан мой из соседской квартиры нового дома Мишка Рыбин, временами с вызовом вопрошал: ты чё, в музыкалку пойдёшь?, на что я с таким же напором отвечал: да ладно!, чё я там не видел! И мы отправлялись шлёндать по городу. Короче и с фортепиано было покончено, едва начавшись.
