Кумэ Масао (23 ноября 1891 – 1 марта 1952) – писатель, которого японская критика долгое время называла «слишком японским» для Запада и «слишком западным» для Японии. Его проза балансирует на грани откровения и вымысла, личного и общественного, провинциальной простоты и утончённого декаданса. Он не принадлежал ни к «чистым» натуралистам, ни к сторонникам «искусства для искусства», но именно в этой промежуточности и родился его уникальный стиль – нервный, чувственный, временами нарочито небрежный, но всегда честный.
Кумэ – один из главных апологетов ватакуси-сёсэцу («романа о себе» или эго-беллетристики), однако его собственные тексты далеки от беспримесного самоанализа. В них есть ирония, игра, даже позёрство – словно автор то и дело поправляет галстук перед зеркалом, одновременно стыдясь и любуясь своим отражением. Его герои – чаще всего alter ego самого Кумэ: молодые интеллектуалы, разочарованные в любви, карьере и самих себе, но не утратившие болезненной чуткости к красоте. Они фиксируют оттенки заката, запахи улиц, мимолётные жесты женщин с той же тщательностью, с какой анатомируют собственную тоску.
Этот сборник объединяет ключевые работы Кумэ раннего периода его творчества, так называемая проза Эпохи Тайсё: здесь и ранние, ещё ученические опыты, где чувствуется влияние его учителя Нацумэ Сосэки, и зрелые вещи, в которых он находит свой голос. И голос этот горький, чуть циничный, но неизменно поэтичный.
«Кумэ – деревенщина с обострёнными чувствами. И дело не только в том, что он пишет. Даже в житейских вкусах у него полно чисто провинциального. И всё же его чувства – куда острее, чем у любого расхлябанного горожанина. Не верите – прочтите его произведения. Цвета и воздух у него выписаны с поразительной ясностью и свежестью. Если говорить только об этом, то в сегодняшней литературе вряд ли найдётся хоть кто-то, кто превзошёл бы Кумэ.
Разумеется, я не утверждаю, что в его провинциальности нет ничего хорошего. Напротив, именно в ней кроется часть его обаяния. Та непритязательная лирика, что пронизывает его творчество, – целиком оттуда, из глубинки.
Но позвольте сделать оговорку: Кумэ – не просто деревенщина. Хотя, если спросить, что же тогда, – я затруднюсь ответить. Пожалуй, скажу так: в его провинциальности изрядно замешана аристократическая богемность. Отсюда и эта чувственность в его произведениях. В этом он даже немного напоминает Клоделя – конечно, если не сравнивать их в целом.
Тому, кто равнодушен к такой особенности, творчество Кумэ наверняка покажется пресным. Но ведь эта черта – отнюдь не банальна. Кумэ Масао – всё ещё Кумэ Масао», – писал Акутагава Рюноскэ о творчестве своего друга. К слову, Кумэ то и дело мелькает в произведениях и воспоминаниях не только Акутагавы, но и Кукути Кана, Кисиды Кунио, Миямото Юрико и многих других классиков японской литературы XX века. И это неудивительно, ведь Кумэ Масао сам был весьма значительным автором.
«Даже если жизнь человека – сплошное прозябание, её правдивое изображение всё равно имеет ценность. Любое существование, когда-либо явленное на земле, если оно воссоздано достоверно, непременно послужит будущим поколениям. Конечно, есть те, кто видит в искусстве лишь забаву, не замечая в нём следов радостей и скорбей жившего на земле человека. Но если рассматривать его как часть истории человеческой жизни, то каждый вправе заявить о своей странице в ней.
Однако здесь возникает вопрос: «если сумеет правдиво выразить»», – говорил Кумэ в одной из своих лекций.
Теперь у русскоязычных читателей есть возможность убедиться в его мастерстве.
До ежегодных весенних гребных гонок между университетами оставался всего месяц, когда в команде гуманитарного факультета случилась незапланированная замена. Пятый номер, Асанума, после столкновения с другим гребцом выбыл из состава. Капитан лодки, Кубота, оказался в затруднительном положении. Соперники с сельскохозяйственного факультета подошли к делу серьёзно – их команда была укомплектована ещё месяц назад и, судя по всему, превосходила даже объединённые силы юристов, инженеров и медиков. А у нас, едва набрали экипаж, снова потеря.
Но Кубота не пал духом. Вместо Асанумы он уговорил занять место пятого номера Кобаяси – того самого рулевого, который, несмотря на богатый опыт, из-за хрупкого телосложения так и не стал полноценным гребцом. Рулевого же можно найти и в последний момент – было бы хоть какое-то понимание гребли. Так рассуждал Кубота, шесть лет бороздивший воды Сумиды ещё со времён старшей школы.
Оставалось лишь подыскать нового рулевого. Перебрав в уме пару кандидатур, Кубота остановился на Цусиме – парне, который в прошлом году был вторым номером. Но каково же было его удивление, когда, навестив того, он застал его за написанием дипломной работы в окружении буддийских сутр (Цусима специализировался на религиозной философии). Сам Кубота тоже был на пороге выпуска, но даже его легкомыслию было далеко до такого. Впрочем, он всё же решил попробовать уговорить этого студента.