Я бежал быстрее, чем Ганс, потому что Ганс вообще никогда не бегал – этот стокилограммовый белобрысый уроженец поволжских степей умел только неспешно ходить, поплевывая шелухой от семечек и бдительно оглядывая окрестности из-под грозно насупленных бровей, как и полагается крутым парням в поволжских деревнях.
Но сейчас парни круче нас бежали за нами следом, и я уже слышал позади отрывистое дыхание их предводителя – майора Василия Карасика по прозвищу Акула.
Сдвоенный патруль столичной комендатуры гонял нас по московским дворам так долго, что я совершенно потерял чувство времени и ориентацию.
Теоретически я давно уже был готов сдаться, но воспоминания о нравах московской «губы» заставляли мои ноги отрываться от асфальта чаще, чем обычно. Так что вместо цоканья каблуков тяжелых кирзачей я слышал под собой мерный гул, в какой, бывает, сливается стук колес, когда поезд едет слишком быстро. Впрочем, возможно, это гудела моя голова – ей этим вечером уже досталось, и мне не хотелось снова подставлять ее под чугунные кулаки Акулы.
Впереди показался очередной проходной двор, и я повернул туда, успев скосить глаза назад, чтобы еще раз полюбоваться невиданным прежде зрелищем – бегущим Гансом.
Акула был уже совсем рядом с ним, но хитрый немец успел содрать с себя гимнастерку и бежал полуголым и мокрым от пота. Учитывая, что Ганс всегда стригся под ноль, хватать его можно было только за толстую, как у бегемота, задницу, но это та еще задача! Ганс же качается с утра до вечера, поэтому во всех жизненно важных местах вроде задницы у него развешаны совершенно каменные мышцы, которые не то что не ухватишь – не ущипнешь.
В подворотне оказалось слишком темно для раннего вечера, и, только пробежав там несколько метров, я понял, почему: это был глухой тупик, запертый с той стороны плотно пригнанными к стенам металлическими жалюзи.
Я повернулся лицом к преследователям, и голова моя загудела с утроенной силой в предвкушении очередной экзекуции. Майор, оценив ситуацию, уже не бежал, а шел к нам вразвалочку, демонстративно разминая пальцы рук, а Ганс забежал мне за спину и встал там, безнадежно сопя в мое правое ухо.
У меня поначалу мелькнула шальная мысль, что можно с разбегу завалить Акулу ударом головы в живот и снова вырваться на оперативный простор московских улочек. Но тут в светлом проеме подворотни показались еще пять армейских фуражек, и я в панике начал пятиться назад, пока не коснулся спиной холодной стали.
– Баста, карапузики, кончилися танцы! – бодро пропел майор, встав посреди подворотни в метре от моей унылой физиономии.
– Снимай очки, падла,– приказал он мне, и красные свинячьи глазки Акулы полыхнули адским пламенем, точь-в-точь как у ваххабитов из телевизора. Фанатик дисциплины, мля, дорвался до воспитательной работы.
– Не снимай, Михась! Убьет! Сначала тебя, потом меня,– проскулил Ганс у меня за спиной.
Я подумал, что это и впрямь неверное распределение призовых мест – по справедливости, конечно, сначала бы полагалось набить морду Гансу. Он же, падла, привел меня в этот кабак, «Ромашка» или «Рюмка», не помню точно. Дешево в этой «Ромашке», и студентки, любопытные до нашего брата, водятся в неисчислимых количествах – такая была у Ганса насчет этого заведения легенда.
А правда оказалась горькой, как моя судьба: в заведении столовались любопытные до самовольщиков офицеры столичной комендатуры.
Неожиданно моя спина задрожала, и я было решил, что это Ганс завибрировал так, что принялись дрожать стены, но потом жалюзи сзади начали подниматься, и я, не раздумывая, упал на асфальт, вжимаясь своим худосочным телом в медленно растущую щель.
Туповатый майор не сразу понял, что происходит, так что я успел закатиться на ту сторону и встать возле огромного черного джипа, для которого, собственно, и поднимались ворота.
В джипе сидела чуть полноватая, довольно симпатичная блондинка, хотя и сильно небритая. Увидев меня, она сдвинула брови, выщипанные домиком, а когда в воротах показалась перекошенная морда Ганса, быстро нажала какую-то кнопочку в машине. Я услышал, как щелкнули, закрываясь, замки у всех дверей и поднялось стекло водительской двери.
Ганс протянул ко мне руку, но больше, чем на половину грузного туловища, он пока пролезть не мог.
– Тащи, братуха… – простонал он и вдруг начал дергаться и извиваться, как будто его щекотали с той стороны сразу в четыре руки.
– В самоволку бегали? – поинтересовался вдруг строгий металлический голос, раздавшийся откуда-то с самых небес.
Я поднял глаза к потолку и закричал в исступлении:
– Да, Господи! Прости нас в последний раз! Помоги, Господи, а то прибьют же, душегубы комендантские!
– Да ладно, сам такой был. Помогу, конечно,– ответил все тот же строгий голос, и в подворотне с той стороны что-то зашипело, а потом сразу несколько глоток заорали нечто матерное.
Жалюзи поднялись уже почти наполовину, и стало видно, что Ганса держат за руку и ногу сразу три комендантских холуя, а Акула стоит рядом и руководит процессом. Я обреченно потянул товарища за свободную руку, но было ясно, что силы неравны. Однако патрульные вдруг тяжело отвалились от Ганса, как насосавшиеся крови пиявки, и принялись отчаянно тереть глаза и орать друг на друга.
