Посвящается Высшему разуму, который пребывает в каждой, в том числе и в вашей голове.
Автор благодарит всех мудрецов, побывавших когда-либо на земле, за помощь в написании романа.
Великое светило, в чем было бы счастье твое, не будь у тебя тех, кому ты светишь?
Десять лет восходило ты над пещерой моей: ты пресытилась бы светом и восхождением своим, не будь меня, моего орла и змеи.
Но каждое утро мы ждали тебя, принимали щедрость твою и благословляли тебя.
Взгляни! Я пресытился мудростью своей, словно пчела, собравшая слишком много меда; и вот – нуждаюсь я в руках, простертых ко мне. Я хочу одарять и наделять, пока мудрейшие из людей не возрадуются вновь безумию своему, а бедные – своему богатству.
И потому должен я сойти вниз, как ты, когда каждый вечер погружаешься в пучину моря, неся свет свой нижнему миру, ты богатейшее из светил!
Подобно тебе, должен я закатиться – так называют это люди, к которым я хочу сойти.
Так благослови же меня, о спокойное око, око без зависти взирающее и на величайшее счастье!
Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы драгоценная влага струилась из нее, разнося всюду отблеск блаженства твоего!
Взгляни! Эта чаща готова вновь опустеть, а Заратустра хочет снова стать человеком».
Так начался закат Заратустры.
Так говорил Заратустра
Фридрих Ницше
Роман не шел. Я молотил пальцами по клавишам клавиатуры моего компьютера, выдавливая на синее поле монитора белый крахмал строк, перечитывал написанное, а потом, охваченный яростью и разочарованием, с остервенением стирал только что родившиеся слова и предложения.
Я не понимал, что со мной происходит. Опытный писатель, автор трех книг, хотя и не совершивших переворот в литературе, но принятые вполне благожелательно критикой и читающей публикой. То есть, встреченные обычным собачьим лаем критиков вперемежку с кислыми, словно лимон, похвалами братьев-коллег по перу. Впрочем, для меня чужие суждения никогда не имели большой цены, я всегда считал себя достаточно разумным и искушенным человеком, чтобы самому давать оценки собственным творениям. У меня не было маниакального стремления завышать их общий уровень, я не считал, что все, что выходит из-под моего пера, достойно лишь одного эпитета – гениально; я четко знал, что удалось мне, что не очень удалось, а что не удалось вообще. Историческая эпоха моей жизни, когда я считал себя непризнанным гением, завершилась тогда, когда состоялся торжественный акт моего признания, и типографский станок стал сшивать разрозненные страницы моих произведений в единые тела томов. С тех пор я достаточно уверенно шел по этой стезе, регулярно выпускал в свет новые романы, если не талантливые, то вполне сносные, чтобы они достаточно быстро исчезали с полок магазинов, и окупали издателю вбуханные в них деньги.
Однако на этот раз все было по-другому, роман не хотел писаться, я буквально кожей чувствовал, как сопротивляется он мне, не желает наполняться яркими, осмысленными строками, пульсировать живыми чувствами и глубокими мыслями, обретать осязаемую плоть и кровь персонажей и картин. Все, что я писал, было таким же мертвым, как и клиенты морга.
Но самое странное в этой ситуации заключалось в том, что изначально все было нормально: сюжет интересный, герои нестандартны, насколько вообще может быть что-либо нестандартным в нашу эпоху унификации всего и вся. Мое отточенное годами мастерство тоже было при мне. А произведение не получалось.
Не помогали и апробированные за многие столетия писательского труда моими предшественниками способы стимуляции творческого процесса: ни бесчисленные чашечки крепко заваренного кофе, ни табакокурение, ни даже рюмка водки никак не влияли на общее положение. В том, что я делал, был какой-то внутренний изъян, но в чем он состоял, я не мог определить, хотя и напрягал мозги так, что начинала болеть голова.
Я понял, что сегодня с работой, как, впрочем, это произошло и вчера, ничего у меня не получится. Бессмысленно сидеть у монитора и беспрерывно заниматься уничтожением того, что сам только что написал. Все равно никто по достоинству не оценит устроенную самому себе пытку.
Полный раздражения и разочарования, я надавил на кнопку выключателя компьютера.
Я достал сигарету, пустил изо рта дым, который стал обволакивать погасший экран компьютера. Давно пора передать дело писания художественных произведений этим интеллектуалам машинного мира. Люди исписались, не отдельный писатель, а все человечество, оно уже не знает больше, какие слова нужно класть на бумагу, чтобы они приобретали на ней хоть какой-то новый смысл и значение. Что ж, может быть, это и так, а может быть, и нет, но сейчас у меня несравненно более узкая задача: выяснить, что происходит со мной, почему я не могу написать роман. Но чтобы узнать это, нужно докопаться до истинных причин.
Легко сказать: до истинных причин. Но что есть истина? С тех пор, как некто по фамилии Понтий Пилат поставил на исторической встрече с господином Иисусом Христом этот сакраментальный вопрос, тысячи людей пытались найти на него ответ. И что, каков результат этих титанических усилий? Истина по-прежнему скрыта от нас покрывалом Изиды. А тому, кто попытается приподнять его, грозит, как известно…
