1884 год, Российская Империя, Санкт-Петербургдортуар Смольного института благородных девиц
Наверное, мне стоило бежать
из негостеприимной усадьбы господ Эйвазовых еще после того памятного завтрака,
когда Людмила Петровна заявила, что недурно было бы просватать меня за
Васеньку, братца моей дорогой Натали. И уж точно следовало убираться восвояси,
когда папенька Натали упал замертво на глазах у домочадцев – собственными
руками едва не задушив перед тем законную свою жену.
А впрочем… я ведь с самого
начала знала, что добром эта история не кончится: от пришедших поздним вечером
писем ждать можно лишь беды. Усвоила я эту истину еще в детстве. Когда была девятилетним
несмышленышем и жила с родителями в маленькой, солнечной и теплой квартирке на
Рю де Лоратуар в славном городе Париже, именно таким поздним вечером к нам
постучали. А всего через пару часов я потеряла родителей навсегда. Нынешние мои
неприятности начались с того же. С нежданного письма.
Письмо было адресовано
Натали Эйвазовой, моей лучшей подруге и соседке по дортуару Смольного
института благородных девиц.
Негоже беспокоить Натали, покуда она читала, но событий в жизни институток так ничтожно мало, что любой
выходящий за рамки повседневности случай будоражит умы девушек и дает пищу для
разговоров на многие недели вперед. Наши с Натали подруги не сводили с нее
любопытных глаз, а меня тормошили:
— Ну же, Тальянова, поди к ней! Расспроси, что
да как!
Я делала вид, что их не
слышу, и молча готовилась ко сну. Но тоже нет-нет да брошу осторожный взгляд на ровную спину моей подруги, обтянутую
шерстяным платьем. У институток все общее: комната, еда, даже платья
одинаковые. Все и всё на виду. Письмо из дома – то единственное, что хоть на
несколько минут позволяло нам обособиться от других девочек.
Многие и этого не имели.
Среди восьми обитательниц нашей спальни трое, включая меня, не получали
весточек от родных вовсе. Одна была сиротою и окончания института боялась более
всего на свете, потому как не представляла, что ей делать потом. Другую посещали
на моей памяти лишь раз, как-то на Рождество. Я же, ваша покорная слуга, своих
родных не видела с девяти лет. Меня, правда, регулярно навещал Платон
Алексеевич, который являлся моим попечителем, но он вовсе мне не родственник, я
даже фамилии его никогда не слышала. Хотя наша начальница об этом человеке
отзывалась всегда с большим уважением. Да и мне упрекнуть его не в чем. Именно Платон
Алексеевич девять лет назад привез меня в Смольный и по сей день обеспечивал
мое здесь пребывание. Я даже набралась смелости и со дня на день намеревалась написать
ему – попросить найти мне место гувернантки, потому как обучение мое вот-вот подойдет к концу. Платон Алексеевич добр ко мне, уверена,
он не откажет.
…Рука Натали с письмом вдруг
безвольно обмякла, опустилась вдоль тела: пора! Мигом я пересекла дортуар и стала подле Натали. Мягко коснулась ее плеча.
— Папенька при смерти, - безо всякого волнения
произнесла моя подруга.
Глаза ее были сухими и
круглыми, а взгляд растерянным. Она продолжила:
— Он просит меня приехать, Лиди, да кто же меня отпустит из института
среди учебного года? Перед самыми экзаменами. Верно, я не поеду. Нет, не поеду.
Натали, конечно,
переволновалась тогда. Начальница наша, разумеется, не имеет привычки отпускать
девиц по первому требованию – однако, ежели отец Натали и правда тяжело болен,
то непременно сделает исключение. Кем же нужно быть, чтобы запретить дочери в
последний раз увидеть отца?
Меня больше беспокоило, что у
Натали даже глаза не увлажнились, а лицо сделалось упрямым и решительным.
Неужто в самом деле она не хочет поехать домой? Я попыталась ее убедить:
— Натали, послушай…
Но подруга тотчас меня
перебила:
— Даже слушать ничего не желаю! – Она по-детски
закрыла ладонями уши. - Я никуда не еду и точка!
Надо сказать, что наши
учителя особенно любили Натали за добрый нрав и послушание. Лишь девочки,
знакомые с ней достаточно близко, знали, что Натали будет выглядеть послушной
ровно до того момента, пока требуемое не станет расходиться с ее желаниями. А
уж в подобных случаях она становится такой упрямицей, что сладить с нею
совершенно невозможно.
Вот и теперь. Не отнимая
ладоней от ушей, Натали сорвалась с места и, вихрем пронесшись через комнату,
вылетела прочь. Девочки не посмели ее задержать.
Потом, несмотря на поздний
час, ее пробовала убедить наша начальница. Я всем сердцем надеялась, что у нее
получится: хотя и было бы мне тяжело расстаться с единственным родным
человеком, но я понимала, что для Натали так будет лучше.
Девочки давно спали, когда
беззвучной тенью в дортуар
вернулась моя подруга и начала быстро переодеваться ко сну. Кровати наши стояли
рядом, потому я приподнялась на локте и чуть слышно спросила:
— Так ты едешь, дорогая?
— Не знаю… — после недолгого молчания ответила
та.
Я выбралась из-под одеяла и скользнула
на кровать к Натали:
— А я знаю, в
чем дело. Ты просто боишься, моя маленькая трусишка, — я обняла Натали за плечи.
– Я понимаю, я бы тоже боялась: твоя мама давно умерла, а отец ни разу не
навестил с тех пор, как отдал сюда. Ты боишься, что он и сейчас тебя не примет.
