Черный «мерседес», повизгивая покрышками на асфальте, прокаленном нестерпимым африканским солнцем, промчался по величественной Кайзерштрассе, обдав дымом ровно подстриженные декоративные кустики за бордюром, несколько раз притормозил перед светофорами, потом, качнувшись, резко встал у белоснежного в два этажа коттеджа, архитектура которого без всякого сомнения говорила о том, что владелец этого здания увлекался, подобно многим состоятельным северянам, готикой. Коттедж парадным подъездом, колоннами у входа смотрел на более спокойную, чем Кайзерштрассе, улицу Германа Геринга[1]; высокая литая оградка густо заплетена непролазным плюмбаго[2], темно-коричневые ветки которого украшены мелкими светло-голубыми цветками, напоминая о весеннем для южной части земли периоде времени.
Не дожидаясь, пока шофер Фриц Зальцман выберется из-за руля, чтобы услужливо открыть дверцу, Отто Дункель рывком надавил на никелированную ручку и с нескрываемым раздражением почти выкрикнул:
– Машину загони в гараж! И не отлучаться, в любую минуту можешь потребоваться! Разрешаю только перекусить на кухне! Понял?
– Слушаюсь, герр сенатор! – Одноглазый верзила Зальцман по давней солдатской выучке щелкнул каблуками и прижал руки к бедрам. На резкий тон своего хозяина Фриц не обратил, как могло показаться, особого внимания: за пятнадцать лет службы у сенатора он видел его всяким, и беспечно веселым, и задумчиво грустным, озорным не по годам, когда тот бывал под легким хмельком, но никогда развязным и пьяным. Видел и таким, как сегодня, разгневанным и злым, но это связано с работой или с политикой, в которой сенатор занимает не последнее место среди здешних предпринимателей и соискателей удачи…
Сенатор парламента Южно-Африканского Союза от националистической партии, владелец довольно крупного горно-обогатительного завода и двух рудников на севере Юго-Западной Африки, в Дамбе, Отто Дункель взбешенный – об этом говорил и его тон и нервное комкание перчаток черной кожи – почти вбежал в просторную гостиную первого этажа. Оглядевшись, словно бы надеясь сразу обнаружить виновника свалившегося на него несчастья, он раздраженно закричал, сначала на английском, а потом и на своем родном языке:
– Всем немедленно собраться сюда! Быстро!
Горничная фрау Клара Шильф, дама лет сорока и уже начавшая полнеть, испуганно поклонилась и с чисто немецкой исполнительностью тут же ответила:
– Слушаюсь, герр Дункель! Сейчас созову всех к вам! – И пропала в коридоре на кухню. Через полминуты там послышался ее повелительный голос – так она пыталась передать приказание разгневанного хозяина.
На розовых мраморных ступеньках лестницы со второго этажа показались сначала крепкие прямые ноги в сапогах коричневой кожи, в сапоги вправлены спортивные для верховой езды галифе, потом объявился и сам молодой, лет тридцати, привлекательный мужчина без головного убора. Короткая, ежиком, стрижка и тонкие усики словно подчеркивали его независимый и задиристый характер.
– Отец, ты ворвался в собственный дом с не меньшей яростью, чем испанский бык на кровью залитую арену! Объясни, что случилось? – с удивлением спросил молодой господин, все еще в такт каждого шага постукивая плетью по правой голени. – Можно подумать, что армия темнокожего вождя Витбоя воскресла и вступила в окрестности Виндхука! – и засмеялся, довольный своей шуткой, хотя глаза смотрели на Отто внимательно и настороженно, как у человека, умеющего скрывать за внешней показной беспечностью ежесекундную готовность к активным, а порою и крутым действиям.
Отто Дункель, устыдившись несдержанности, убрал попавшееся на пути легкое плетеное кресло, остановился у нижней ступеньки лестницы, куда спускался его сын, наклонил в раздумье голову, поджав тонкие губы. Вскинув потом голову, резко сказал:
– Карл! Клянусь священными водами Стикса – в нашем доме, похоже, побывали чужие люди! И не только побывали, но и основательно пошарили в рабочем столе! Вот об этом я и хочу дознаться у прислуги – кто из чужих и когда именно приходил в мой дом?!
На нетерпеливый зов хозяина собрались все обитатели коттеджа – расторопный в свои пятьдесят лет повар индус Али и его услужливая жена – тетушка Ранджана, две степенные горничные, прачка Лотта – эти из немецких переселенцев, а вернее, беженцев из Германии после поражения Гитлера и его несокрушимого, казалось, вермахта. За ними явились садовник Офенман, из старых еще колонистов, не знающий стрижки, седой и лохматый, а с ним приковылял сгорбленный и полуглухой дворник Тюрмахер, оба преклонного уже возраста, встали сколь возможно смиренно у двери гостиной, а Тюрмахер, с глубокой со лба залысиной, оглаживая дикие бакенбарды, все пытался распрямить сутулую спину поровнее, и тем выказать свою готовность служить хозяину.
– Из моего рабочего стола, похоже, кто-то брал служебные и личные бумаги! – начал было говорить Отто раздраженно, но постепенно успокаиваясь или только делая вид, что успокаивается, потому как глаза смотрели зло и с прищуром. – Я об этом догадываюсь из паршивых листовок, разбросанных на моем заводе! Кто из вас и когда покидал дом или приводил сюда посторонних? Сознавайтесь! – Ледяной взгляд светло-голубых глаз сенатора поочередно окатил каждого с ног и до головы.
